«Система от ГУЛАГа ушла недалеко»

В январе бывший член ОНК Москвы, ведущий аналитик столичного управления ФСИН Анна Каретникова вынужденно покинула Россию. Правозащитница несколько лет пыталась исправить систему ФСИН изнутри – но получила информацию, что ей грозит обвинение в превышении полномочий. Среди адвокатов Каретникова была известна как человек, к которому можно обратиться для решения самых острых проблем доверителей в столичных СИЗО. «Улица» поговорила с правозащитницей о том, как система ФСИН относится к адвокатам, – и о других проблемах тюремного ведомства.

«Такой должности раньше не было»

– Анна, в 2008 году вы попали в ОНК – и с тех пор сосредоточились на «тюремной» правозащите. Как это произошло?

– Я была членом совета Правозащитного центра «Мемориал»*, работала в программе «Горячие точки». В качестве сотрудника вела переписку с правоохранительными органами северокавказских республик о нарушениях прав человека, в первую очередь – о пытках и похищениях людей; выезжала в Чечню и Ингушетию. Именно «Мемориал» выдвинул меня в Общественную наблюдательную комиссию Москвы.

В комиссии я на протяжении восьми лет посещала СИЗО и отделы полиции, следила за условиями содержания, помогала устранять нарушения прав арестованных. В то время в московских следственных изоляторах ОНК удалось многого достичь, например улучшить питание. А ещё – добиться нормальной регистрации заявлений арестантов сотрудниками администрации.

– Как завершилась ваша работа в московской ОНК?

– Член ОНК может оставаться в одной комиссии только на протяжении трёх созывов подряд. Мои три созыва в 2016 году исчерпались. После этого – как в случае, например, с президентом – нужно уйти из комиссии на срок одного созыва. Поэтому в 2016 году я подала документы в ОНК Московской области – и, разумеется, не прошла, потому что на тот момент Общественная палата уже вычищала из комиссий всех активных наблюдателей. Тогда я получила предложение работать во ФСИН.

– Должность ведущего аналитика ФСИН была придумана специально для вас? Что входило в ваши задачи?

– Да, специально для меня. Если честно, мне никто особенно ничего не объяснял про мои обязанности. «Будешь работать?» Я проконсультировалась с коллегами из «Мемориала» и согласилась. Но я поставила некоторые условия – спросила: «А я смогу заниматься тем, чем занималась раньше?» Мне сказали: «Да, сможешь, для этого всё и делается». Тогда в руководстве считали крутым и актуальным, что ФСИН становится открытой и прозрачной структурой. Или, по крайней мере, пытается такой казаться.

Моя должностная инструкция большую часть моих реальных обязанностей не учитывала. В ней почти ничего из того, что я делала на самом деле, не было прописано. И поэтому сотрудникам Управления собственной безопасности ФСИН стало со временем легко пугать меня «превышением полномочий». С начала *** [«спецоперации»] меня вызывали пять или шесть раз в службу собственной безопасности [столичного] управления. Я понимала, к чему всё идёт, но до последнего момента не хотела бросать своих подопечных. Последний раз меня вызвали на такую беседу в январе – после предупреждения руководства о том, что у меня серьёзные проблемы, что ко мне есть вопросы у ФСБ и прокуратуры. Основные претензии отдела безопасности заключались в том, что я вела блог и привозила для арестованных благотворительные пожертвования – книги, очки, ручки и тетрадки. А на следующий день меня отстранили от работы – просто не пустили в СИЗО. Тогда я приняла решение уехать. И уехала в тот же день.

– В своей книге «Маршрут» вы не раз упоминали, как непросто было работать в ОНК. Как отдельные сотрудники ФСИН даже намекали, что вам могут подбросить наркотики. Почему же вы после этого согласились работать во ФСИН – где вам грозила потенциальная опасность?

– Потому что было принято такое решение. Было бы странно сказать: всё, я не буду работать, мне какой-то ерундой тут угрожают. В общем, [изначально] было понятно, что там вся дорога не будет розами ушвыряна. Но я пыталась минимизировать риски по мере сил.

– Вам было страшно?

– Иногда было. В последнее время – часто. В «Маршруте» я как раз описываю, что однажды поздно вечером сотрудники ФСИН меня [представителя ОНК] стали пугать: то ли подбросом наркотиков, то ли ещё чем-то нехорошим. Тревожно, конечно, было немножко. Но тогда ещё [в 2008 году] было ощущение: если что-нибудь совсем плохое начнёт происходить, то нам как-нибудь удастся из этого выбраться – за счёт гласности, публичности, взаимодействия со средствами массовой информации.

Правозащитница Анна Каретникова

Сейчас-то уже мало у кого остались такие иллюзии. Уже никто и ничто не может никого защитить.

– А что вообще подразумевала должность ведущего аналитика УФСИН?

– Будем честны, изначально она не подразумевала ничего, потому что такой должности раньше не было. Как я уже говорила, она была специально для меня придумана. Какое-то время после начала моей работы руководство говорило: «Отлично, давайте теперь введём в других территориальных управлениях такую же крутую должность, это будет наш передовой опыт». Потом, правда, никто не стал уже ничего вводить. А сейчас вообще выяснилось, что никто толком не знал, чем я должна была заниматься – следовательно, я превышала свои полномочия.

Мы с моим непосредственным начальником разработали инструкцию. В ней говорилось: если я вижу какие-то недостатки, непонятки и безобразие, то я устраняю их сама, если могу. Если я этого сделать не могу, то обращаюсь к начальнику подразделения, к начальнику следственного изолятора. Если и это не срабатывает, то я обращаюсь к начальнику территориального органа, к начальнику УФСИН по Москве, к генералу [службы].

Ещё я должна была анализировать, что там нового появляется в нашем смутном законодательстве. Апробировать его (проверять с целью выявления недостатков закона или законопроекта. – «АУ»), выискивать системные нарушения. О них я в форме аналитических записок должна была сообщать руководителю.

«Защитники бывают разные»

– Адвокаты часто жалуются на нарушения их профессиональных прав со стороны ФСИН. Насколько обычный среднестатистический сотрудник службы имеет представление о статусе и правах адвоката?

– Я бы сказала, что среднестатистический сотрудник ФСИН – это обычный, не очень компетентный клерк. Он ни о чём полного представления, как правило, не имеет. Поэтому любой вопрос повышенной сложности вызывает у него только желание вас послать к другому сотруднику – или ещё куда-нибудь. Лишь бы вы никогда со своим вопросом к нему не возвращались. Есть инструкция, есть совокупность знаний о каких-то 5-6 стандартных процедурах… Но если процедура чуть-чуть сложнее, то это ступор и волокита – и до свидания.

То же самое касается статуса адвоката: естественно, никакой сотрудник не изучает Закон об адвокатуре. В спорной ситуации он скорее узнает у старшего или более опытного сотрудника, надо ли в данном случае прислушиваться к требованию адвоката – или можно смело его посылать. Соответственно он и поступит.

– В своей книге вы упоминаете, что представители ОНК поначалу сталкивались с проблемой недопусков в отделы полиции и СИЗО. Как удалось решить проблему?

– Проблемы возникали, если я правильно помню, только в изоляторах федерального подчинения, в Лефортово, изредка в изоляторе 99/1 «Кремлёвский централ». Московское управление [ФСИН] наблюдателям ОНК проблем не создавало. А вот в отделы полиции допускали не всегда. В таких случаях мы с коллегами звонили дежурным по городу, в УВД и прокуратуру; в большинстве случаев удавалось добиться, чтобы нас пропустили.

Ещё приходилось бороться за допуск членов ОНК в следственный изолятор без досмотра. В законе написано, что ОНК – контролирующий орган и его сотрудников надо пропускать без досмотра. ФСИН эту позицию не принимала. Я писала в прокуратуру, ФСИН России – и в конце концов точка зрения о том, что досмотр к наблюдателям неприменим, победила.

– Сталкивались ли вы в ОНК с введением «Крепости» в отделах полиции?

– Когда я работала в ОНК [в 2008–2016 годах], план «Крепость» ещё почти не применялся для недопуска членов ОНК и адвокатов к задержанным на публичных мероприятиях. Это уже новации последнего времени. В редких случаях могли просто не пускать, без объяснения причин, но я тут же отправляла жалобы в прокуратуру и ФСИН.

– Адвокаты по всей России довольно часто жалуются на недопуски, в том числе в СИЗО и колонии. Обсуждается эта проблема во ФСИН? Может быть, в руководстве?

– В руководстве она, может, и обсуждается, но со мной её никто не обсуждал – кроме адвокатов, у которых были по этому поводу жалобы. Но отмечу, что это были жалобы на регионы – в московском управлении я с таким не сталкивалась. Я помню вот эти все истории, когда для допуска, помимо ордера и удостоверения, требовали предъявлять новый ордер при каждом посещении. Надо поймать следователя, надо его убедить, чтобы он от тебя не скрывался, чтобы он тебе дал «разрешение».

Правозащитница Анна Каретникова

Как я понимаю, у Верховного Суда были решения по этому поводу. Но из них напрямую не следовало, что адвокат имеет право безоговорочного прохода по ордеру и удостоверению.

– Ещё одна проблема, которую обсуждают адвокаты, – это довольно жёсткий и не всегда законный их досмотр. Слышали ли вы о каких-то обсуждениях этой проблемы внутри ФСИН?

– Неправильно говорить «внутри всей ФСИН», потому что я работала в московском управлении. И даже это не означало, что все со мной бросаются обсуждать какие бы то ни было проблемы. Большую часть времени я находилась в следственных изоляторах, то есть «на земле». Я что-то могла слышать на совещаниях – но не более того.

По поводу досмотров – каждый случай отличается. Как-то при мне пришёл адвокат в изолятор №5, ему запрещали книжку Виктора Пелевина с собой пронести. Он её взял, чтобы самому читать – ведь подзащитного выведут невесть когда. Я параллельно проходила досмотр; отругала сотрудников, потребовала начальника караула – он пришёл и запустил адвоката с книжкой.

Но надо признать, случается, что адвокаты, как и следователи, норовят протащить что-то запрещённое. При этом следователи не подлежат досмотру – что неправильно, несимметрично и несправедливо, на мой взгляд.

– То есть сотрудники ФСИН часто подозревают адвокатов в проносе запрещённых вещей?

– В определённой степени да. КПП, служба охраны для этого и существуют, чтобы всех подозревать и чтобы никто не проносил запрещённых предметов. Причём часть запретов – дурацкие. Непонятно, чего бы не пронести, например, личные лекарства адвокатов. Ведь среди защитников бывают и больные, и возрастные люди. Но бывает, что кого-то ловят на том, что он пытается пронести наркотики или телефон.

Правозащитница Анна Каретникова

Даже в моём присутствии ловили адвокатов, проносящих телефоны или сим-карты в носках, поэтому это не выдуманная проблема.

Защитники бывают разные – и хотят удовлетворить просьбы подзащитных, которые хорошо платят. А в тюрьме сидят и наркоманы, и представители криминального мира, и просто люди, которым следователь или суд не дают разрешений на свидания и легальные звонки. Им тоже хочется общаться с близкими.

Бывает и так, что человек прошёл КПП, но случайно забыл сдать запрещённую вещь. Это другая ситуация, в ней оказывалась и я, так как в качестве сотрудницы тоже проходила досмотр. Возвращалась и оставляла, например, телефон, если в СИЗО вдруг у себя его обнаруживала.

– Вы упомянули, что следователи тоже «норовят протащить запрещённое»…

– Я всё-таки не работала непосредственно на КПП, поэтому ориентируюсь на рассказы сотрудников и руководства изоляторов. Следователи, в отличие от адвокатов и сотрудников, проходят без досмотра. Мне рассказывали, что они могут пронести с собой и бутылочку водки, чтобы арестованный стал сговорчивей и что-то подписал.

По сводкам я видела информацию и о следователях, и о полицейских, у которых обнаруживали «запреты» на КПП. Сотрудники ФСИН нередко сами оказываются в тюрьме, например, за пронос телефонов. Если для адвокатов это лишь «административка», то для сотрудника ФСИН это уголовное дело о взятке и превышении полномочий. Впрочем, проносят и спиртное, и наркотики. В результате иногда погибают люди.

Правозащитница Анна Каретникова

В следственных изоляторах размещены стенды «предатели интересов службы». На них фотографии сотрудников, которые были уволены или осуждены за такие проносы.

– Нередко приходится слышать, что адвокатов, которые жалуются в суд на колонию или СИЗО, досматривают унизительным образом. Есть ли такой феномен, как досмотр ради мести?

– Очень может быть. В Москве я не слышала от адвокатов об унизительных, дискриминирующих досмотрах, – в том числе от тех защитников, кто склонен подавать множество жалоб. Но я допускаю, что такое может происходить в регионах, потому что [среди сотрудников ФСИН] существует определённая цеховая солидарность. Поэтому вполне могут возникать личные пристрастия, желание отомстить.

– Ещё мне кажется, что большинство адвокатов не верит в возможность конфиденциального общения со своими доверителями в учреждениях ФСИН. Можно ли подтвердить или опровергнуть их опасения?

– Не готова ответить на этот вопрос, потому что я не являюсь техником. Но если поставлена незаконная задача прослушать, о чём некий человек говорит со своим защитником, то я вполне допускаю, что может быть организована прослушка.

– Ещё есть проблема очередей на свидание с обвиняемыми в СИЗО. Как вам кажется, в чём её причина?

– Там всё время возникают новые обстоятельства и проблемы. То начинает «дурковать» электронная очередь, с ума сходить, либо места в ней расхватывают мошенники. То вдруг запрещают вывозить следственно арестованных в ИВС на следственные действия. Все следователи бросаются занимать места в очереди в СИЗО – и, соответственно, теснят адвокатов, у которых в планах было общение с подзащитными.

– Многие адвокаты сетуют, что у следователей вообще больше возможностей для свиданий – в том числе для непроцессуального общения…

– Думаю, если нет места в очереди, какой-нибудь почтенный следователь вполне может позвонить начальнику СИЗО и сказать: «Друг, не могу я место застолбить в твоей электронной очереди, ты давай так мне кабинет обеспечь». В большинстве случаев ему дадут следственный кабинет. Я не исключаю, что такие возможности могут быть и у некоторых адвокатов – но следователи рассматриваются сотрудниками ФСИН как социально близкая группа. Там, к сожалению, есть цеховая солидарность.

– Ваш случай довольно редкий: вы правозащитница, которая работает во ФСИН. Как часто адвокаты обращались к вам с просьбами?

– Адвокаты и родственники постоянно обращались с закономерными и законными просьбами: помочь с медицинским обеспечением, с потерянными посылками, с оформлением доверенностей, которые сто лет назад в канцелярии потерялись. Я всегда шла навстречу, если это было в моих силах. Иногда защитники обращались за помощью в непонятных ситуациях: например, если подзащитного постоянно переводят из одной камеры в другую. Такие вопросы тоже удавалось решать.

– Что вы делали, например, если были жалобы на условия содержания?

– Я приходила в СИЗО, проверяла обоснованность обращения содержания, выясняла точку зрения подзащитного. Если убеждалась, что всё так, как мне было описано, то пыталась исправить эту ситуацию. Например, обращалась к начальнику СИЗО или в соответствующую службу, отвечающую за этот участок работы.

Правозащитница Анна Каретникова

В СИЗО очень важно понимать, кто именно за что отвечает: это уже половина решения проблемы.

– Мы много раз писали про суды адвокатов с учреждениями ФСИН. Каждый раз оказывалось, что внутри службы есть куча запутанных, закрытых приказов либо с грифом секретности, либо «ДСП». Эта бюрократия усложняет понимание того, по каким правилам живёт ФСИН. Сталкивались ли вы как сотрудник службы с проблемой, вызванной секретностью документов?

– Я не так много работала с секретными приказами. Но наш основной приказ Минюста России №204-ДСП [«Об утверждении Инструкции об организации службы по обеспечению надзора за подозреваемыми, обвиняемыми и осуждёнными, содержащимися в следственных изоляторах и тюрьмах УИС»] действительно не актуализирован, он постоянно входит в противоречия с опубликованными приказами. Это порождает правовую неопределённость, кучу правовых коллизий. Например, 103-й ФЗ [о содержании под стражей] требует обеспечения ежедневных прогулок следственно арестованных – а приказ [Минюста] запрещает выводить на прогулку одного человека. Получается, если кто-то остался в камере один – например, сокамерник уехал в суд, – то на прогулку его не поведут. Конечно, согласно Конституции, никакие дээспэшные акты, затрагивающие права, обязанности и свободы граждан, вообще не должны применяться – и уж подавно не могут иметь большей юридической силы относительно актов открытых и опубликованных. И совершенно непонятно, почему кто-то на них ссылается.

Правозащитница Анна Каретникова

Однако с наибольшей долей вероятности рядовой сотрудник в случае коллизии исполнит норму служебного приказа, а не закона.

На мой взгляд, чем меньше секретных приказов, тем лучше. Мне вообще непонятно, зачем приказу об организации службы режима быть секретным. От этого только одни неприятности и конфликтные ситуации, а пользы никакой: один ссылается на одну норму, другой – на другую.

– Пытались ли вы обсуждать эту проблему с кем-то внутри ФСИН?

– Пыталась, конечно, со своим руководством. Я не могу взять и отменить все секретные приказы, государственную тайну. Но я постоянно поднимала вопрос о том, что во всех наших приказах должно быть написано одно и тоже – во избежание правовой неопределённости, которая порождает конфликты и непонимания, кто и что обязан делать. Руководство отвечало, что приказы принимаются на уровне Минюста. Поэтому я готовила аналитические записки, которые отправлялись в министерство.

«Писать, писать, писать жалобы»

– Во время вашей работы было несколько публичных скандалов по поводу пыток. Как вы думаете, почему мы до сих пор довольно часто слышим о случаях пыток в учреждениях ФСИН?

– Почему мы слышим про случаи пыток? Потому что система отчасти пыточная. Даже если мы вспомним о тех скандалах, которые были в Саратовской области и Ярославле, то по итогам этих скандалов руководство ФСИН делало единственный вывод – что наказывать надо не тех, кто применял пытки, а тех, из-за кого утекла информация о них. То есть вывод прост: информация не должна просочиться наружу.

Система сама не знает, какой она должна быть, нет определённого направления движения. Она до сих пор не определилась: то ли надо всё улучшать, исправлять – или хотя бы притворяться, что она это делает. То ли осуждённых нужно так чудовищно запугать, чтобы у них мысли не возникло снова в колонию попасть. Поэтому у службы получается такая шизофрения: она болтается между двух полюсов, как цветок в проруби, и не может понять, зачем она, собственно, придумана. Её заставляли какое-то время притворяться на европейский манер, что она гуманизируется.

Правозащитница Анна Каретникова

Но по факту система от ГУЛАГа ушла недалеко. Главное – это сломать волю, сопротивление. А каким ты выйдешь из тюрьмы – никого не интересует.

– А как вы лично переживали эти скандалы с пытками? Не хотелось ли вам уволиться из системы, которая немножко ГУЛАГ?

– Меня очень удивляет этот вопрос. Мне часто его задают: «Не хотелось ли вам уволиться?» Или вот Владимир Осечкин* заявил: «Почему же она не уволилась, когда узнала про пытки?» А я не очень понимаю: зачем? Чтобы увеличить вероятность, что пытки появятся и в Москве? Пока там была я, пока там были ответственные члены ОНК, то мы хотя бы старались гарантировать, что Москва – регион без пыток. Были случаи психологического давления, тяжёлых условий содержания, но не физические пытки сотрудниками заключённых. Если что-либо только похожее происходило, мы сразу реагировали на это. Мне кажется, увольняться было нелогично! Я сразу сказала, что пока мне будут давать возможность работать, я буду работать, потому что я не могу предать тех людей, которые от меня зависят. Я работала, пока меня не отстранили.

– Сейчас благодаря Алексею Навальному довольно широко обсуждается тема тюремной медицины. Вы писали в своей книге, что врачи внутри системы ФСИН больше всего подвержены профессиональной деформации. Почему, на ваш взгляд, это происходит?

– Есть много причин. Одна из них в том, что врачи – те, кто реально должен людям помогать. От других сотрудников этого требуется в меньшей степени, они должны людей охранять, купать, кормить, следить, чтобы к ним запрещённые предметы не поступали. А задача врача – это помогать. Но у медика для этого, к сожалению, очень мало возможностей. Мало лекарств, мало доступа к собственным пациентам, потому что все пациенты сидят в камерах. Если их не привёл выводной, то что может доктор сделать? Он сам эту дверь не откроет, у него ключа нет от камеры.

Поэтому очень быстро наступает выгорание – и ты понимаешь, что не можешь помочь всем, кому хотелось бы. Срабатывают защитные психологические механизмы, и ты думаешь: «Ну, я не могу помочь всем». А потом: «Большему числу заключённых я не смогу помочь», а ещё позже – «А какого хрена я должен всем помогать? Мне больше всех надо?» Я думаю, вот так этот механизм работает.

Правозащитница Анна Каретникова

Доктора становятся наибольшими циниками и людьми с опустившимся руками.

Но кто-то остаётся на службе. И тогда они посвящают себя писанию бесконечных бумажек – что у всех всё хорошо, все очень здоровы, всем оказывается помощь в полном объёме. А что ещё остаётся? Они же в большинстве своём люди в погонах. Хотя и гражданские, которые получают хорошие финансовые надбавки, в Москве, по крайней мере, со временем начинают вести себя так же. Я говорю не про всех врачей, но, к сожалению, про многих.

– А можно ли дать какой-то практический совет адвокатам, у которых есть подзащитные, нуждающиеся в медицинской помощи?

– Универсального совета, конечно, быть не может. Но адвокаты должны заниматься, я думаю, в первую очередь тем, что они лучше всего умеют – писать, писать, писать жалобы. Все будут говорить вам: «Жалобами вы ничего не добьётесь, зачем это надо» – но только таким образом можно чего-то добиться в уголовно-исполнительной системе.

«Вся система должна быть перестроена»

– Что изменилось во ФСИН за год *** [«спецоперации»]?

– ФСИН стала ещё более закрытой, ещё более замкнутой, непрозрачной структурой, ещё более взъерошенной. «Вокруг враги, вокруг всегда кто-то хочет что-то вызнать, кто-то хочет распространить про нас компрометирующую информацию»… При этом каких-то специальных политзанятий не было, я с таким не сталкивалась. Но стало хуже с обеспечением. Некоторые неумные (или честные?) медики и тыловики на вопрос «А где наши продукты? А где наши лекарства?» тупо отвечали: «Всё на фронт уехало. Там воюют, а вы тут сидите и жалуетесь». Возникали конфликты с арестантами.

Разумеется, отпечаток наложила и история с вербовкой осуждённых в ЧВК «Вагнер». Когда я работала, это было ещё добровольно. И в Москве многие арестованные обращались ко мне и к другим сотрудникам и просили отправить их на фронт – а не отбывать то наказание, иногда огромное, которое им светило.

«Его отпустят воевать, а он сбежит»

Адвокат защищает потерпевших от освобождения их обидчиков

– Что вы отвечали на такие просьбы?

– Я говорила, что у меня нет полномочий немедленно направить их на фронт. Потом, разумеется, я говорила с ними о том, что это нехорошо [отправляться в ЧВК], неправильно. Что можно умереть, что нехорошо убивать других людей. Я думаю, некоторые сотрудники на меня доносили за это. А кто-то, наоборот, предупреждал, чтобы я была аккуратнее.

– Как вы считаете, что будет происходить с системой ФСИН в будущем?

– Если ничего не изменится, продолжатся самые негативные тенденции, о которых мы говорили. Было бы странно, если бы вся страна развивалась в одну сторону, а ФСИН – в другую. Вдруг один этот «вагончик» отцепится и давай в сторону гуманизации катиться – нет, так не бывает. А вообще вся система должна быть перестроена вместе с другими государственными институтами.

– С чего бы вы начали, если бы у вас была возможность перестраивать систему ФСИН?

– С определения цели наказания. С определения цели изоляции на период предварительного следствия. И уже исходя из этого, я бы с самого начала стала перестраивать всё. Потому что пока не определена цель, эту систему так и будет кидать из огня в полымя – со всеми пытками, со всей безумной замкнутостью, ложью, показухой, со всеми запретами предавать безобразия огласке.

– В вашей книге есть очень подробное описание многих ваших достижений в ОНК: вы, помимо прочего, добились медицинской помощи для заключённых, введения раздельных мисок для первого и второго блюда. А что вы считаете своим главным профессиональным успехом внутри системы ФСИН?

– Я не готова разделить [эти два периода]. Наверняка на работе во ФСИН были прорывы. Но я не могу отделить мою работу там – которая продолжалась шесть лет – от работы в ОНК в течение восьми лет. К сожалению, в последнее время в пенитенциарной системе в основном теряли то, что уже было наработано. Поэтому основной задачей оставалось бежать по этому эскалатору, который движется не в ту сторону, в противоположном направлении, – иначе бы мы рисковали утратить всё, что было введено благодаря моим или [члена СПЧ] Евы Меркачёвой усилиям: спорт, футбол, йога в СИЗО. Пусть это и было чем-то показушным, но мы-то надеялись, что это превратится во что-то постоянное.

Если качество питания в тюрьмах ещё можно как-то поддерживать, несмотря на то, что с началом *** [«спецоперации»] с продуктами стало фиговато, то с лекарствами стало совсем плохо. Хотя их и раньше почти не было. Были и другие проблемы с медициной: например, вдруг гражданские больницы перестали наших больных принимать. Пришлось заниматься преодолением этого.

Правозащитница Анна Каретникова

Так что главной задачей было не терять то, чего удалось добиться раньше.

Потому что многие распиаренные новации УФСИН – это какие-то потёмкинские деревни, немножко действующие на нервы. И даже меня это стало в последнее время утомлять: каждый месяц приходится хвататься за что-то новое, ничего не доделывать, заниматься показухой или притворяться, что тебя это не удивляет. В общем, стало тяжело, к сожалению, особенно с началом «спецоперации».

Например, была идея постройки «грандиозной библиотеки будущего» в изоляторе №4, где все смогут работать на компьютерах – в том числе с материалами своего уголовного дела. Это делалось в преддверии приезда министра юстиции – а потом всех мысль о библиотеке покинула. Ещё позже в помещении библиотеки случился потоп и многие красивые книжки, которые я туда привозила, просто утонули. Вместе с идеей создания лучшей в Москве и модернизированной библиотеки.

Другой пример – «цифровой изолятор» в Бутырке, где ставят какие-то современные самообучающиеся системы слежения. И это происходит в единственном изоляторе, где в камерах нету даже кнопок вызывной сигнализации, чтобы арестованный мог вызвать сотрудника или врача. Но публикации о том, что всё хорошеет и прекраснеет, продолжаются. Всё делается ради публикации на сайте УФСИН по Москве, который читает четыре человека, но среди них, возможно, проверяющий из Главка. Что происходит на самом деле – не так важно.

– К вопросу о показухе. Как часто вам как правозащитнику приходилось идти на компромиссы, работая во ФСИН? Были ли вопросы, которые нельзя поднимать?

– Вопросы руководству можно задавать любые. Просто надо оценивать, к каким последствиям это приведёт. Может быть, тебе скажут: «Отстань со своими глупостями». А тогда лучше спросить про что-нибудь другое, не менее актуальное.

Работа и во ФСИН, и в ОНК – это в определённой степени последовательность компромиссов. Потому что невозможно прийти в тюрьму и сказать: «Ну, эту карательную тюрьму надо сейчас снести и построить новую, хорошую, как в Европе». С этого и начинается искусство компромисса. Сначала всё максимально ужасным кажется: «Смотрите, крыса бежит!» А потом ты уже думаешь: «Крыса пусть бежит, куда бежит, зато мы больным сейчас поможем, недосуг крысой сейчас заниматься».

Правозащитница Анна Каретникова

Вот компромисс: у тебя есть 20 пожеланий заключённых, из них пять несбыточные, ещё пять сбыточные в «прекрасной России будущего», за пять придётся повоевать – а вот за последние пять можно поторговаться. И, например, людей к врачу вывезти.

– СМИ пишут, что вас на работу принимал замдиректора ФСИН России Валерий Максименко, который сейчас сам находится под следствием. В 2018 году он извинился перед заключённым из ярославской колонии, подвергшимся пыткам, и заявил, что ему «стыдно за коллег». Максименко преследуют за инакомыслие?

– Приказ о моём приеме на работу был подписал директором ФСИН Геннадием Корниенко. Что касается Валерия Максименко, то он человек достаточно противоречивый. Кому-то он запомнился тем, что умудрился про [политического активиста Ильдара] Дадина брякнуть, что он «талантливый имитатор», верно? И мы с ним ругались по этому поводу; я говорила, что, на мой взгляд, так высказываться совершенно неприемлемо. Он нам [в доказательство] какие-то ролики показывал. Но, по крайней мере, с ним это можно было с ним обсуждать – а сейчас попробуй во ФСИН России с кем-нибудь что-нибудь обсудить!

[Максименко], видимо, перешёл черту, после которой ФСИН тебя отторгает. Вероятно, это действительно случилось, когда он высказался про и. о. первого зама ГУ ФСИН Красноярского края, который на видео макал заключённого головой в унитаз. Валерий Максименко сказал, что ему стыдно, что вместо наказания этот сотрудник получил повышение. После этого ему запретили комментировать публично какие-либо события от лица ФСИН. Думаю, что это во многом стало причиной того, что с ним происходит сейчас.

– Связан ли ваш уход из ФСИН с увольнением Максименко, который вас нанимал?

– Это совсем не сразу произошло (Максименко подал в отставку в 2019 году, Каретникову отстранили от работы в январе 2023 года. – «АУ»). Вообще даже странно, что мне дали столько проработать. То ли я действительно была хорошим сотрудником и польза от меня была существенная. То ли я, несмотря на все свои многочисленные требования к системе, умела решать проблемы бесконфликтно, не вызывая сильного раздражения. Но я полагала, что меня уберут сразу после Максименко. Ведь он и Корниенко брали меня на работу, значит, с ним должны были убрать и его команду – а формально, в глазах системы, я к ней наверняка принадлежала. Хоть в чём это заключалось, я не знаю: мы общались крайне редко, всего несколько раз.

Тогда же не только Максименко посадили – до этого сел [замдиректора ФСИН] Олег Коршунов, тогда же ушёл [глава ФСИН] Геннадий Корниенко. Команда сменилась почти полностью, пришли новые люди и новые, не лучшие, времена. Тем не менее ещё три года я проработала – и, в общем, успела за это время многое сделать.

– Где вы живёте после увольнения и отъезда из России?

– Мы с сыном живём у добрых местных людей в городе Кольмар в Эльзасе, во Франции. Они нас с сыном приютили, потому что пока не совсем понятно, где нам жить. Они нас тут терпят уже несколько недель, за что им огромное спасибо.

– Вы сможете продолжить правозащитную деятельность?

– Я продолжаю ей заниматься, я остаюсь членом правозащитного центра «Мемориал», Сейчас я работаю в программе** поддержки политзаключённых, продолжающей работу соответствующей программы «Мемориала» после его запрета в России. Я, конечно, надеюсь, что мои знания о российской тюрьме могут кому-то пригодиться, но пока не разобралась, кому именно. Поэтому я делаю то, что умею – а умею я хорошо писать по-русски и помогать политзаключённым. Это помимо моих знаний российского права – которые тут, боюсь, никому особо не нужны.