«Это попытка очень просто разобраться с мафией»
Александр Брестер – об исключении «воровских» статей из подсудности присяжных
В феврале группа депутатов и сенаторов – включая влиятельного Андрея Клишаса – предложила вывести из компетенции суда присяжных два уголовных состава, связанных с «занятием высшего положения в преступной иерархии». По мнению парламентариев, присяжным небезопасно участвовать в процессах над «криминальными авторитетами». А ещё в таких делах якобы есть «юридические особенности», которые может оценить только профессиональный судья. «Улица» поговорила с советником АБ «Хорошев и партнёры», к.ю.н. Александром Брестером о том, как государство пытается взять под контроль суд присяжных, как это сказывается на политической системе – и как под видом борьбы с организованной преступностью осуждённых преследуют за отказ спать на рваном матрасе.
«Неопределённость будоражит систему»
– Перед тем, как обсудить законопроект, хотелось бы понять: насколько вообще сейчас эффективен институт суда присяжных? В 1990-е и 2000-е считалось, что это один из самых действенных инструментов, позволяющих отстоять права подсудимого. Теперь многие говорят, что ситуация изменилась в худшую сторону. Что вы думаете об этом?
– Уровень подконтрольности суда присяжных пока не такой, чтобы можно было говорить о бесполезности этого института. Сейчас – особенно после ухода России из юрисдикции Европейского суда – это одно из немногих мест, где адвокат может в полной мере проявить себя. Почувствовать себя защитником в прямом смысле этого слова.
Суд присяжных – это место, где тебя слушают. Где решение не предопределено. Где прокуроры в любом случае нервничают и переживают; где нередко высвечивается их непрофессионализм и неумение работать в ситуации неопределённости. Статистика это тоже показывает, вы знаете все эти числа: в суде присяжных выносится до 30% оправдательных приговоров.
Ещё это шанс для защитника добиться того, чтобы человек вышел из следственного изолятора. Я имею в виду, что с большой долей вероятности такой оправдательный приговор будет в дальнейшем отменён. Так это устроено.
По данным Верховного Суда, в 2022 году присяжные оправдали 379 человек – но 227 из них приговоры потом отменили.
Но даже если человеку предстоит второй, а то и третий круг, то он сможет бороться уже на свободе – с бóльшими возможностями. Так что это один из немногих случаев, когда [защите] ещё можно на что-то рассчитывать. Суд присяжных пока ещё остается форточкой в настоящее правосудие. При этом я не сторонник повсеместного применения суда присяжных. В нормальном правовом государстве это очень дорого – и эта форма не может быть прямо всегда и везде применена. Всегда должно быть разумное сочетание различных форм разбирательства по делу.
Так или иначе, система ищет способы нейтрализации суда присяжных. И противодействует его распространению в России.
– Что вы имеете в виду?
– Есть несколько способов. Первый, самый простой – это повсеместная отмена оправдательных приговоров. До 70%, а иногда и больше оправдательных приговоров судов присяжных отменяются. Это самая большая боль, самый большой вклад системы в борьбу с судами присяжных.
Сейчас наибольшие шансы устоять [в апелляции] имеют оправдательные приговоры, которые связаны с простыми бытовыми преступлениями. Например, где есть признаки необходимой обороны. Скажем, домашнее насилие – когда женщина причиняет вред мужчине в ответ на его агрессивное поведение. Но как только речь заходит о более серьёзных преступлениях – тут только маленькая часть оправдательных приговоров вступает в силу.
Верховный Суд вроде как говорит, что это не совсем правильно. Но ничего кардинального, чтобы побороть эту тенденцию, пока не происходит. Вот буквально сегодня мы с коллегами общались о суде присяжных. И часто звучала такая фраза: «То нельзя делать, это нельзя говорить – потому что это может повлечь отмену оправдательного приговора». Но я могу сказать так: любая фраза адвоката может послужить основанием для отмены оправдательного приговора, вынесенного в суде присяжных.
Советник АБ «Хорошев и партнёры» Александр БрестерАбсолютно любое высказывание защитника, любая оценка достоверности и достаточности доказательств, любые законные действия легко переворачиваются и трактуются как воздействие на присяжных. То есть никаких рецептов, как избежать отмены приговора, нет. Он всё равно будет отменён с огромной долей вероятности.
– Какие ещё способы использует система?
Второй большой тренд – это то, что лица, которые осуждаются по приговору присяжных, получают бóльшие наказания, чем если бы их судили профессиональные судьи. Это известный факт, он и социологами права подтверждён уже не раз: в профессиональном суде наказание будет меньше, чем после обвинительного приговора присяжных. Даже в случае снисхождения. Понятно, для чего это делается: среди лиц, которые имеют право на суд присяжных, слухи быстро распространяются. И люди задумываются, стоит ли такие риски на себя брать.
Третий момент – это давление, которое возникает уже на этапе выбора обвиняемым суда присяжных. Очень многие подсудимые его испытывают – и очень многие отказываются от процесса с присяжными. Необязательно это прямое запугивание, может быть такое продавливание. «Зачем тебе это? Да не нужно. Забери своё ходатайство!» – и так далее.
Это глобальные факторы. Но есть ещё огромное число микрофакторов влияния, выработанных судебной системой. Например, и создание контролируемых коллегий: когда они формируются из присяжных, которые ходят в суды постоянно. Мы замечаем одни и те же лица в коллегиях в разных процессах – хотя по закону нельзя быть присяжным чаще чем один раз в течение года. Но суды очень часто трактуют это так: если ты в декабре закончил быть присяжным, то в январе ты уже можешь быть присяжным снова. Хотя норма направлена как раз против этого. Год перерыва – это минимум, который должен быть, чтобы присяжный не превратился в «профессионального заседателя».
Это и дискредитация защиты. Иногда защитникам очень тяжело в суде присяжных. Потому что и суд, и прокуроры делают всё, чтобы показать присяжным, что защита здесь занимается какой-то ерундой.
Это и общение с секретарями и помощниками, которые в ходе процесса встречают присяжных, «дружат» с ними – и нет-нет да передадут какую-то информацию. Очень много факторов.
Но даже несмотря на всё, что я сейчас сказал, 300 из 1000 уголовных дел у присяжных заканчиваются оправдательным приговором. А ещё часть заканчиваются частично оправдательным приговором. Ещё по части есть снисхождение. И это очень сильно будоражит систему. Потому что система не знает точно, какое будет решение – и ей это очень не нравится.
«Он вор – но сделал-то он что?»
– Теперь давайте поговорим о «воровской» статье 210.1 УК – занятие высшего положения в преступной иерархии – которая появилась не так давно. Как вы считаете, она выделяется из общей массы статей Уголовного кодекса?
– Я считаю, что да. Скепсис у меня появился сразу, как её ввели в 2019 году. Формулировка статьи плоха тем, что она абсолютно неконкретна. Одно дело, когда ты судишь человека за убийство, за вымогательство. А «занятие высшего положения в преступной иерархии» – что это такое? Адвокаты, когда выступают в судах присяжных по таким делам, спрашивают: «А сделал-то он что?» Уже здесь проблема.
И эта неконкретность порождает большой вопрос: а что вы будете доказывать? И как вы это будете доказывать? Ведь в суде присяжных обвинение ограничено в доказательствах. Там нельзя просто взять и сказать: «Подсудимый занимает высшее положение…»
По крайней мере, так казалось, что нельзя. Потом по практике мы увидели, что можно. Просто приходили оперативники и говорили, что да, он занимает высшее положение…
– То есть оперов допрашивали как свидетелей?
– Да, на каждом процессе, обязательно. Вообще, у нас очень бережно подходят к тому, что [из УК] передавать присяжным. И вот появляется статья 210.1 – как ответ на претензии, что у нас мало составов в суде присяжных. Мол, вот вам, пожалуйста.
Для чего это было сделано? Мне кажется, законодатели рассчитывали, что народ будет судить априори плохих людей, которых нельзя оправдать. Но не получилось.
– Присяжные стали оправдывать по этой статье?
– Да. Кстати, первый оправдательный приговор по такому делу вынес профессиональный суд. Судья искренне не поняла, за что ей судить человека – и это породило некоторую абсурдность [процесса]. Ну, конечно, тот приговор отменили. А потом пошли присяжные – и у присяжных началась ровно та же история.
– С чем вы это связываете?
– В нашей отечественной криминальной структуре ещё с конца 30-х годов повелось так: если ты занимаешь в ней какое-то положение, то когда тебя спросят, ты должен об этом вслух сказать. Это соответствует «понятиям». Чем это отличается, например, от итальянской или японской мафии? Там нет такого принципа. Недавно задержали одного сицилийского босса, который 30 лет числился одним из самых разыскиваемых преступников в мире. Потому что там главы преступных кланов – это, на первый взгляд, порядочные семьянины, часто [легальные] бизнесмены. И надо потрудиться, чтобы доказать, что он глава преступной организации или занимает в ней высокое положение.
А у нас человека задерживают, спрашивают: «Ты такой-то?» Он отвечает: «Да, я такой-то. Вор, положенец, смотрящий». Кстати, даже не все так делают. Многие начинают говорить, что не имеют к этому никакого отношения. Но власти решили: для преступления достаточно того, что человек сам так себя называет – или его так называют. Пытаются присяжным это преподнести – и тут встречают непонимание людей.
Советник АБ «Хорошев и партнёры» Александр БрестерВедь получается, что человека судят за образ жизни. А не за конкретные действия, которые он совершил как лицо, занимающее высшее положение в преступной иерархии.
– Но постойте, этот образ жизни – он же подразумевает не просто татуировки определённые. Имеется в виду, что он руководит некоторой криминальной иерархией, которая занимается наркоторговлей, организацией проституции… Почему бы за это не осудить?
– Может быть, он и руководит, и занимается. Но вы тогда это в процесс и несите. И не будет вопросов. Но вы говорите, что это лидер преступного мира – а вменяете ему, что он, например, в колонии простил какого-то осуждённого и разрешил ему есть за общим столом…
– А можете привести пример такого дела?
– Вот было дело в Хакасии, где человек сидел девять лет в одиночной камере. Он отказывался брать рваные и испачканные матрасы, отказывался выполнять ряд правил. И именно это ему вменяли как «воровской образ жизни». Говорили: «Смотрите, он отказывается спать на нашем матрасе. Не носит бирку, отрицает правила внутреннего распорядка». Принесли справку на шесть тысяч взысканий за девять лет…
– Это не преувеличение? Буквально шесть тысяч?
– Да, больше шести тысяч взысканий. Но защита справедливо спрашивает: «Пожалуйста, покажите, где среди этих шести тысяч – взыскания, например, за организацию азартных игр? За попытку организовать беспорядки? Да хотя бы за межкамерное общение или что-то в этом духе».
И он был оправдан присяжными. И оправдательный приговор был отменён. Но [системная] проблема в чём? Когда такого рода вменение происходит – докажите, что этот человек руководит, организует, даёт указания, связанные с преступными действиями.
А у нас вот что из себя представляет обычно такой процесс. Если лицо находится или находилось в местах лишения свободы, то приходит очень много оперативников ФСИН и МВД, которые в общих словах рассказывают [присяжным], как устроена криминальная субкультура. Дальше кто-то говорит, что конкретно подсудимый занимает в ней ведущее место. Всё. Из того, что может быть добавлено – видеозаписи, где подсудимый себя называет тем или иным термином из криминального мира. Пытаются добавить какие-то эпизоды из тюремной жизни: например, назначил кого-то смотрящим. К кому-то применил такое-то наказание, кого-то простил. Иногда бывают секретные свидетели, которые тоже скажут: «Да, да, это очень серьёзный авторитет!»
Обязательно в таких процессах выступает специалист. Он вообще один [на всю Россию], не буду называть фамилию…
– Кто по роду занятий этот человек?
– Это учёный из системы МВД, который когда-то написал диссертацию по устройству криминального мира. И вот этот специалист практически на каждом процессе рассказывает, как устроен криминальный мир, о том, кто главный, кто под ним, как они взаимодействуют, какие-то правила существования. Обычно это сорокаминутная или часовая лекция для присяжных. Вот и всё. Понимаете, больше в этих процессах, как правило, нет ничего.
Совсем редко добавляют какие-то реальные вещи, связанные с действиями преступной организации. Но таких процессов я практически не встречал. А чаще всего ограничиваются следующим: он называет себя вором? Называет. Он ведёт плохой образ жизни в колонии, где находится? Ведёт. Он там каким-то образом реализует полномочия главного? Реализует. И достаточно.
Часто защита справедливо говорит: «Подождите, нам говорят, что он чуть ли не представитель преступного правительства. Но что конкретно [преступного] он сделал?» Присяжные находятся в некоторой растерянности – не понимают, за что они судят человека.
– Доля оправдательных вердиктов, которые выносятся по статье 210.1 УК больше, чем по другим статьям УК, которые подсудны присяжным?
– Мне кажется, да. Сам факт того, что статью убирают из компетенции присяжных, уже говорит об этом. Даже по сообщениям СМИ за последние пару лет [такое впечатление складывается]. Красноярск, Хакасия, Ставропольский край, Томская область, Московская область – это только то, что сходу [пришло в голову]. И это уже много – с учётом того, что дел по этой статье не огромное количество.
Из этих оправдательных приговоров ни один в силу не вступил. Все они были отменены.
Ещё есть какая-то часть обвиняемых, которая выбирает профессиональный суд. Пообщавшись с их адвокатами, я могу сказать: те, кто по этой статье выбрал профессиональный суд, все пожалели. Они поняли, что там их никто слушать не собирается. Особенно после отмены первого оправдательного приговора профессионального суда по этой статье. Тогда все получили ясный и чёткий сигнал.
«Это вопрос управления обвиняемым»
– Почему вы считаете, что статью о высшем положении в преступной иерархии не надо убирать из компетенции суда присяжных?
– [Сенатор Андрей] Клишас сказал в своей пояснительной записке, что [в подобных процессах] есть проблема с безопасностью участников. Мол, присяжные испытывают давление и так далее… Но я не знаю ни одного такого процесса, где возникли бы реальные проблемы с безопасностью. А я слежу за процессами такого рода. Прямо скажу, не могу вспомнить в публикациях СМИ ни одного такого факта [давления]. И уж в процессах, по которым работаю вместе с адвокатами, тем более.
– Я помню, что на каждое заседание по делу Шакро Молодого приходило несколько десятков мужчин агрессивного вида, таких «братков», которые заполняли весь зал. Конечно, там не было присяжных, и это была не статья 210.1. Но присутствие в зале большой «группы поддержки» подсудимого из криминальной среды разве не может быть фактором психологического давления?
– Я не знаю деталей процесса над Шакро Молодым, и мне очень сложно рассуждать, насколько это угрожало безопасности. Характеристика людей как «братков» – очень оценочная. Но [в процессах] по любой статье УК возможно напряжение самого разного рода. Подобные ситуации можно встретить на заседаниях по заказным убийствам – да и на любых других. Поэтому всегда у суда есть возможность принять меры безопасности. Сделать процесс закрытым, в конце концов – если для этого есть основания. Но в открытых процессах с присяжными я не знаю ни одного такого случая.
Опять же, опираться на один кейс – это не самый серьёзный вариант. Мы должны увидеть тенденцию: когда [cистематически] есть жалобы от присяжных, когда судьи не справляются, когда подобные ситуации происходят стабильно. Сейчас этой проблемы, на мой взгляд, нет.
Советник АБ «Хорошев и партнёры» Александр БрестерЭто надуманная история, чтобы обосновать исключение статьи из подсудности присяжных. И ничего больше.
Второй довод законодателей – статья якобы слишком сложная для присяжных. На самом деле ничего сложного там нет, потому что норма сформулирована очень просто. Как я говорил, в этой простоте и таится главная опасность.
Вообще, [появление такого законопроекта] это вопрос управления [обвиняемым]. Когда статью отберут у присяжных – я думаю, будет 100% обвинительных приговоров. Вменив человеку такую статью, правоохранительные органы получат возможность вести оперативную игру. Говоришь человеку: «Смотри, либо мы тебе на основе этого видео инкриминируем 210.1, направляем дело в суд, и ты гарантированно получаешь ещё 10 лет. Либо…». Понимаете?
А ещё это легализация оперативного материала, который правоохранительные органы не могут по тем или иным причинам довести до конца. Часто оперативники [на процессах] говорят: все данные [о его причастности к криминалу] есть в наших внутренних документах, но мы их не покажем. Присяжные могли им не поверить – а профессиональный судья «не видит оснований не доверять сотрудникам правоохранительных органов».
– В чём вообще разница нашего подхода к борьбе с организованной преступностью – и американского или европейского?
– Когда мы говорим об американском или общеевропейском подходе, то там всегда требуется конкретика: в чём заключается руководство конкретными преступными действиями. Поэтому они, бедные, мучаются с тем, чтобы доказать, что тот или иной человек – глава мафии. Ведь внутри мафии все переговоры зашифрованы, у них конспирация. И годами, десятилетиями власти собирают доказательства. Это огромная оперативная работа – которая часто не убеждает прокуроров. Прокурор смотрит и говорит: «Этого мало. Нужно ещё. Присяжные не поверят, этого им не хватит».
Ещё есть такой американский закон RICO: любые преступления, которые совершило лицо, становятся во много раз тяжелее, если оно их совершило как член мафии. Если ты не просто ограбил магазин, а сделал это как солдат мафии, которому дали такое указание, – тебя ждёт огромный срок. Но для того, чтобы применить закон RICO, надо доказать, что как минимум два твоих преступления за 10 лет были совершены в связи с участием в преступной организации. И вот самое интересное: американцы приняли этот закон в 1970 году – и до 1980-го его не применяли. Потому что нужно было 10 лет дождаться. А в России в 2019-м году внесли новую статью в УК – и сразу по ней дела пошли.
Очень упрощённый подход: всё упирается в оперативников, которые рассказывают, что обвиняемый, честно-честно, самый нехороший человек в мире.
Советник АБ «Хорошев и партнёры» Александр БрестерЭто попытка очень просто, по-быстрому разобраться с организованной преступностью. «Мы все знаем, что ты авторитет, и за это ты сядешь». То есть это совсем не про конкретику и расследование.
«Любой бизнес можно представить как ОПГ»
– В законопроекте есть ещё один состав, который предлагается отобрать у присяжных: ч. 4 ст. 210 УК, организация преступного сообщества лицом, занимающим высшее положение в преступной иерархии.
– Вообще, деяния, предусмотренные статьёй о создании преступного сообщества, чаще всего идут ещё с каким-то составом – её не вменяют самое по себе. И применительно к ч. 4 ст. 210 [УК] мы говорим, что человек, возглавляющий преступную иерархию, совершил вот такое и такое преступления – и что это было доказано.
Да, это уже хотя бы какая-то конкретика. Но, честно говоря, я не видел по этому составу ни одного дела.
По данным Судебного департамента при Верховном Суде, в 2021 году по ч. 4 ст. 210 УК не было осуждено ни одного человека.
– Я слышала, что Верховный Суд, рассматривая жалобы на приговоры, где есть 210-я, часто её исключает. Либо назначает по ней ниже низшего предела. Что это значит, на ваш взгляд?
– Эта история началась с того, что 210-ю вменяли везде и всюду по делам, связанным с предпринимательской деятельностью. А это сразу даёт очень серьёзное «отягощение»: ведь 210-я предполагает лишение свободы от 12 до 20 лет. И предпринимателям это часто вменяется, поскольку любой хорошо выстроенный бизнес можно представить в виде преступного сообщества. С долей иронии, конечно, говорю, но по факту это очень серьёзно.
Для чего это делается? Конечно же, это очень выгодно следствию. Это возможность применять самые строгие меры пресечения без лишних обоснований. Это возможность продлевать процессуальные сроки сколько угодно. И, конечно, это огромное давление, чтобы ты хоть как-то начал сотрудничать со следствием.
Когда это стало уж слишком распространяться, поступил сигнал сверху, что так делать нельзя. Но по факту следствие всё равно так делает. Для него это удобно. Иногда потом в суде это «отлетает», что называется. Но для следствия такая завышенная квалификация – очень удобный механизм.
По моим ощущениям, 210-ю стали использовать пореже. Но в целом проблема остаётся. И когда предприниматель беспокоится о своём бизнесе и уголовно-правовых рисках, его по-прежнему волнует: «А не будет ли здесь 210-й?» Они знают, что это не просто мошенничество, а особо тяжкая статья с большим количеством соучастников. Где каждый на каждого может дать показания.
«Люди вдруг понимают, что от них что-то зависит»
– Итак, впервые после реформы суда присяжных 2018 года два состава УК хотят исключить из его подсудности. О чём, на ваш взгляд, это говорит?
– Я думаю, что это реакция на конкретные процессы. Бороться с организованной преступностью руками присяжных не получилось. Я думаю, что правоохранительные органы очень серьёзно на это отреагировали – и собрали, аккумулировали материал. Мол, мы здесь пытаемся судить [криминальных авторитетов], а присяжные нам отказывают. И я думаю, они искренне могут верить, что это всё связано с действиями обвиняемых, с незаконным воздействием адвокатов, что присяжные вводятся в заблуждение.
При этом постоянно идёт дискуссия о расширении суда присяжных. Ведь власти нужно периодически показывать, что она не такая уж и суровая. Я даже думаю, что государство будет дальше искать какие-то «травоядные» статьи, которые можно отдать присяжным.
Но в прошедшем году в России было рассмотрено больше тысячи дел с присяжными. Это очень сильно тормозит систему. А ещё у нас недавно убрали особый порядок по тяжким преступлениям – теперь он возможен только по статьям, где наказание [составляет] до пяти лет. Обычно, когда усложняют форму уголовного процесса, то параллельно появляются какие-то альтернативные механизмы. Присяжные – дорогая и сложная форма. Значит, надо что-то декриминализовать, чтобы убавить нагрузку. Где-то ввести более простые процедуры. У нас же, наоборот, увеличили объём дел с присяжными – и уменьшили особый порядок.
И теперь каждый суд присяжных – это огромный стресс для системы. Огромный. Вы не представляете, как начинают давить на подсудимого, какой начинается крик, шум и гам, когда он говорит, что хочет присяжных. В одном из дел, которое я консультировал недавно в Нижнем Новгороде, как только услышали о присяжных, сразу же изменили статью…
– На более мягкую?
– Да. Которая не предусматривает присяжных. И это не редкость. Потому что процесс с присяжными часто парализует суды на районном уровне. Они просто не могут больше ничем другим заниматься. Если краевые, республиканские, областные суды подстроились, то для звена районных судов это огромная организационная проблема. И когда речь идёт об увеличении компетенции суда присяжных, то государство скорее будет подбирать для них редкие, может быть, экзотические статьи.
– Это ведь не первое исключение статей УК из подсудности присяжных…
– Не первое. Какое-то время присяжные рассматривали дела о получении взятки, «террористические» дела. Потом власти сказали, что это не людского ума дело.
Вообще, вы не представляете, какой эффект на людей оказывает участие в правосудии. Люди вдруг начинают понимать, что от них что-то зависит, что они влияют на судьбы. Что им надо принимать решения – и надо на что-то при этом опираться. Если процесс проходит в деревне или в маленьком городе, то это целое событие. Его обсуждают, о нём говорят. И это мощнейший толчок к тому, чтобы люди поняли: они тоже что-то значат. От их решения что-то может зависеть. Их спрашивают, к ним обращаются, их заставляют во что-то поверить, их в чём-то убеждают.
Советник АБ «Хорошев и партнёры» Александр БрестерЭто даёт огромный эффект. Поэтому у суда присяжных не просто процессуальная роль, а буквально политическая.
И когда мы уменьшаем количество статей, по которым возможен суд присяжных, мы одновременно уменьшаем возможность граждан научиться быть ответственными за свои решения, быть политически активными.
Что касается процессуального эффекта… Когда мы получаем оправдательные приговоры в судах присяжных, то видим, как у прокуроров района или города обязательно проходят совещания. Выясняются причины [оправдания]. Понимаете, это ведь должно повышать качество уголовного процесса.
Если я как гособвинитель получил оправдательный – по-хорошему, я не должен искать виноватых в защите, в обвиняемом, ещё в ком-то. Особенно если это происходит систематически. Я должен думать о том, что я сам сделал не так. Как сделать так, чтобы в следующий раз обвиняемый даже не думал – в хорошем смысле – выбрать суд присяжных. Значит, нужно, чтобы уровень доказательств был высочайший. Значит, не надо тащить в суд присяжных дела, где есть необходимая оборона, например. Значит, надо самому заранее устранить все ошибки.
В Америке есть такой C.S.I.-эффект. Знаете такой сериал?
– Да, конечно.
– Очень популярный сериал, где девушка-эксперт прямо «разматывает» всё. И это породило важный эффект: теперь люди ожидают от правосудия научных доказательств. Теперь в США прокурор не может пойти в суд, если у него нет научных доказательств: ДНК-экспертиз, баллистических, других science evidences. Между сторонами происходит баттл экспертов, специалистов. И это развивает криминалистику!
А когда мы говорим о присяжных, что они ничего не понимают, мы лишаем уголовный процесс возможности развиваться. Ему, конечно, сейчас развиваться не хочется: конвейеру развитие только мешает. Но суд присяжных мог бы стать толчком к тому, чтобы мы корректнее применяли уголовно-процессуальное право. Чтобы мы лучше думали о доказательствах. Чтобы задумались о том, что можно было бы декриминализовать.
Есть же так называемые нуллифицирующие вердикты. Присяжные говорят, что действия, которые закон считает преступными, имели место – но человек при этом невиновен.
– Как с Верой Засулич.
– А наша нынешняя катавасия с тем, какой состав у присяжных отобрать, а какой им дать, – она не ведёт к развитию. Вообще, суд присяжных – это отражение культуры общества. Отражение того, насколько оно вовлечено в принятие решений. насколько свободно двигается информация в обществе. Если система адекватно относится к оправдательным приговорам, анализирует их причины – то это развитие не только права, но и всего вокруг. Готова ли к этому система? Мне кажется, сейчас нет.