«Простого выбора больше нет»

После начала «спецоперации» у российских правозащитников стало намного больше работы – от помощи задержанным на антивоенных митингах до «дискредитационных» дел. Но одновременно вся эта ситуация обострила давний вопрос – есть ли смысл у правозащитной деятельности в неправовом государстве? По просьбе «Улицы» юристка Александра Баева рассказала, как она справляется с ощущением «паллиативной» работы – и как отвечает себе и другим на сложные этические вопросы.

«У меня здесь доверители, я не могу уехать»

Л етом меня попросили поучаствовать в дискуссии с кураторами культурных пространств. Первый вопрос был о том, что чувствовали спикеры в первые дни *** [«спецоперации»]. Когда очередь дошла до меня, я передала микрофон дальше. «Саша, вы не хотите ответить?» – «А у нас всё было просто, мы защищали задержанных».

На момент начала *** [«спецоперации»] я была руководителем юридического отдела в «ОВД-Инфо»*. Для нас, юристов, сотрудничающих с проектом, всё и правда было очень просто. Утром 24 февраля мы сразу сели обсуждать подготовку к вечерним акциям протеста. Стало понятно, что будут массовые задержания. И что, скорее всего, они начнутся через несколько часов – ведь на Дальнем Востоке тогда уже был вечер.

Юристка Александра Баева

Дальше в течение двух недель происходило то, чего я ни разу не видела в своей правозащитной практике: задержания продолжались каждый день с утра и до позднего вечера. Как только они заканчивались, начинались судебные заседания – а потом людей снова задерживали. И так по кругу.

Пока одних безжалостно «винтили», другие принимали решение уехать из России. Поэтому сначала я консультировала, как заполнять протокол в полицейском участке, а потом – как переходить границу. Затем начиналась консультация о подготовке задержанных к суду. А сразу после – обсуждение доверенностей, которые уезжающие должны были оставить своим близким в России.

Нет, это всё-таки было ни черта не просто. Но первые две недели было абсолютно понятно, что нам с этим делать – пока мы не начали валиться от усталости. А вот когда волна арестов начала сокращаться и появилась возможность немного отдышаться, нас накрыло осознание происходящего. Охватил ужас.

Множество окружающих нас людей уехали из страны, потому что боялись преследования. Но большинство юристов приняли решение оставаться. «У меня здесь доверители, я не могу уехать», – говоришь ты. Вокруг все принимают какие-то судьбоносные решения; ощущение, как будто вот-вот опустится занавес – ощущение абсолютного конца. А ты остаёшься с несколькими дилеммами, которые предстоит решить.

«За или против»

В начале *** [«спецоперации»] было широко распространено мнение, что сейчас в обществе «полутонов не осталось». Есть только две противоположные точки зрения, а любой спор с оппонентом – бессмысленный. В юридической работе нет места такому максимализму, хотя у меня и моих коллег многие кейсы начали вызывать споры. Кто-то отказывался ехать к задержанным, если они поддерживали *** [«спецоперацию»]. Кто-то пытался абстрагироваться и говорил, что юридическая помощь должна быть для всех. Сейчас ситуация ещё обострилась: так, противники *** [«спецоперации»] действуют всё радикальнее, например поджигают военкоматы. И правозащитные юристы спорят о том, являются ли такие ситуации политическими кейсами.

В теории прав человека важным принципом является их пропорциональность. Свобода слова не абсолютна, у неё есть границы – например, в случае с призывами к насилию. Если человек выступает с такими лозунгами, то при его задержании не будет нарушено право на свободу собраний. Потому что это право вступило в противоречие с другими – запретом на дискриминацию или правом на жизнь. Для правозащитников поддержка любой агрессивной войны – это тоже призывы к насилию, так её будет трактовать международное право.

Павел Чиков

«Где проходит моральная грань»

Павел Чиков* – о том, могут ли правозащитники помогать участникам «спецоперации»

В этом и заключается сложность подобных кейсов. Если нарушения прав нет – юрист не будет входить в такое дело. «Нет, мы не должны их брать!» – категорично заявила я ещё в феврале. «А если там на плакате будет, помимо слов в поддержку *** [“спецоперации”], написано “Там погибают наши мальчики”?» – спросила меня коллега. «Кажется, это не свобода собраний», – неуверенно ответила я.

Вот ситуация: адвокат приезжает в отдел полиции к задержанным на акциях протеста. Некоторые из сидящих там выходили на антивоенные демонстрации. Другие – за *** [«спецоперацию»]. Да, такие люди приходили на протестные акции поспорить или посмотреть на митингующих – и их тоже задерживали. В отделе все они в одинаковых условиях, все пройдут одни и те же процедуры, всем будет предъявлено обвинение по одной и той же статье – ст. 20.3.3 КоАП о «дискредитации» вооружённых сил. Разница между этими людьми – только в их позициях. А ведь правозащитники не делят людей в зависимости от их точек зрения.

Есть такая метафора: люди, оставшиеся в России, живут в очень тёмной комнате, абсолютно без света. Они точно знают, что по этой комнате ходит маньяк. Тьма не даёт им разглядеть, кто рядом с ними. В этих условиях очень сложно кому-то доверять, с кем-то говорить, не испытывать страх.

Удобно было бы поделить мир на «плохих русских» и «хороших остальных», на «хороших уехавших» и «плохих оставшихся» или наоборот, на «хороших против *** [“спецоперации”]» и «плохих за неё». Адвокат же видит в отделе тех, кого система собирается перемолоть. Их права – если не на свободу слова или собраний, то на что-то другое – будут нарушаться вне зависимости от того, какая у них позиция.

Что служит надеждой

Ещё в 2019 году я вышла из очередного проигранного процесса по делу об административном правонарушении за участие в акции протеста – и разрыдалась. Наверное, это было как минимум пятидесятое подобное дело; после него я перестала считать количество своих судов. Я тогда ещё только начинала работать в юридической сфере и в первую очередь разочаровывалась в себе как в профессионале. Мой друг тогда, утешая меня, сказал, что я ещё выиграю все эти дела в ЕСПЧ. Дела и правда выиграны, хотя ЕСПЧ для России больше нет.

Для многих людей, в том числе юристов, международные инстанции были своеобразным лучом надежды. Именно из-за этого ЕСПЧ оказался буквально погребён под делами из России. Невозможность выиграть «политическое» дело внутри страны привела к тому, что многие юристы переориентировались на работу с международными институциями.

С началом *** [«спецоперации»] становилось всё сложнее объяснять юристам, зачем мы продолжаем свою работу. «Там сейчас людей убивают, Саша, – кричала на меня коллега-юрист на онлайн-звонке, – Я не буду подавать жалобы в ЕСПЧ по твоим митингующим, я не буду делать вид, что норма осталась прежней!» Она начала считать такие кейсы малозначительными. Но я работала в «ОВД-Инфо», у меня никого не было, кроме моих мирных демонстрантов. И казалось важным работать, чтобы показать, что задержания – это по-прежнему нарушение прав человека. Даже если вокруг происходят пытки и убийства.

С 16 марта, когда Россия была исключена из Совета Европы, нам стало сложнее объяснять доверителям, зачем мы продолжаем проходить все возможные инстанции в России. Ведь компенсацию по решению ЕСПЧ теперь не получишь. Раньше я говорила следующее: «Каждое дело – это кирпичик, вклад в будущие изменения. Рано или поздно накопится критическая масса дел по свободе собраний, которые изменят ситуацию в России». Сейчас я говорю заявителям, что мы создаём документ эпохи – собираем свидетельства нарушений прав человека, фиксируем их. Это те документы, на основании которых потом будут оценивать этот период истории.

Юристка Александра Баева

Юристы записывают эти факты методично и без эмоций. Так что продолжать юридическую работу – это лучший способ, чтобы фиксировать, что происходит в современной России и почему это плохо.

До начала работы правозащитным юристом в 2019 году я была журналистом и писала о политически мотивированных уголовных делах. Нарушения прав человека – это данность, в которой я родилась и живу. Но я не знаю, где находят надежду люди, которые старше меня, и для которых сегодняшняя ситуация это некий итог жизни.

Один мой знакомый, которого задерживали ещё в 2014 году на акции против войны в Украине, сказал мне, что не понимал, зачем обжаловать своё дело в суде и вести его в ЕСПЧ. Но окружающие его правозащитники это понимали. И он просто «доверился им и поплыл по течению», а в 2020 году выиграл дело. Поэтому даже в минуты отчаяния ты не забываешь, что сам можешь быть надеждой – для своих заявителей.

(Не)паллиативная помощь

Несколько лет назад меня поразили мемуары военного фотографа Роберта Капы «Скрытая перспектива». Именно ему принадлежат знаменитые фотографии высадки союзных войск в Нормандии. Я дошла до момента, где Роберт с кем-то выпивал в баре в Лондоне и говорил о войне. Я подумала, что это так странно – сидеть в баре во время войны.

Но недавно мы сидели с адвокатом Лейсан Манапповой в баре в Москве и пили маргариту. Мы пили в баре во время *** [«спецоперации»] и говорили о том, нужно ли нам уезжать из России. За некоторое время до этого Лейсан помогла на границе нескольким девушкам-дагестанкам, которые систематически подвергались домашнему насилию от родных. Их не хотели выпускать за границу из-за давления родственников.

Лейсан Маннапова

«Прямая угроза жизни моих подзащитных»

Адвокат Лейсан Маннапова – о своей помощи четырём девушкам из Дагестана

Мы долго обсуждали, есть ли сейчас смысл в юридической помощи людям. Наверное, если ты смог увезти от насилия (или даже спасти от смерти) нескольких человек – ты не зря остался и работаешь в России.

Советский адвокат Дина Каминская, которая участвовала в защите диссидентов, в своих воспоминаниях описывает момент, когда она ехала после очередного проигранного суда с другим адвокатом – Борисом Золотухиным. Они сошлись на мысли, что испытывают стыд от происходящего. Стыд определялся «самим фактом профессиональной сопричастности к советскому правосудию».

Иногда мне тоже кажется, что я профессионально сопричастна с происходящими вокруг репрессиям. Ты как бы создаёшь демократическую ширму, иллюзию справедливого судебного разбирательства. И существенная часть помощи подзащитному скорее психологическая, чем юридическая. Но повод ли это перестать работать?

Тезис о том, что юридическая помощь в «политических» делах скорее паллиативная, достаточно старый. С начала *** [«спецоперации»] он становится всё актуальнее. Судебные речи подзащитных и речи их адвокатов в прениях окончательно сформировались как жанр – и стали последней политической трибуной, доступной каждому гражданину в России. Победой в суде уже давно считается не только оправдательный приговор, но и маленький срок, условное наказание, обязательные работы, штраф. Но даже эти крошечные достижения не были бы возможны без юридической работы.

Когда Роберт Капа принимал решение, ехать ли ему из Нью-Йорка в Лондон, чтобы снимать происходящее на войне, он подбросил монетку. Когда монетка показала, что ехать не стоит, он решил, что она просто не умеет предсказывать будущее. Каждый раз, когда хочется уйти, кажется, что монетки не умеют предсказывать будущее. И ты остаёшься.

Уход из правозащиты

В романе Гузель Яхиной «Зулейха открывает глаза» главную героиню везут в поезде для раскулаченных крестьян и ленинградской интеллигенции в Сибирь. В минуту полнейшего отчаяния она находит у себя в кармане сахар, пропитанный ядом, который муж поручил скормить лошади, чтобы та не досталась красноармейцам. Зулейха тогда не смогла убить кобылу, но она решила, что теперь её гибель – в её кармане. Когда станет особенно тяжело, она в любой момент сможет сделать выбор между жизнью и смертью.

Раньше в самые тяжёлые минуты работы в правозащите мне казалось, что выбор у меня тоже всегда в кармане. Когда станет совсем тяжело, я смогу уйти и заняться чем-то другим. Но с началом *** [«спецоперации»] ощущение, что можно уйти и начать жить «нормальную» жизнь, исчезло.

Юристка Александра Баева

Правозащитникам очень сложно отказаться от иглы социального одобрения. Ты всегда в белом пальто, ты всегда молодец из молодцов. Как только все узнают место твоей работы, тобой восхищаются, тебя благодарят. Это то топливо, на котором обычно можно продолжать свою деятельность, пусть даже и очень тяжёлую.

Но после начала *** [«спецоперации»] стало сложнее объяснять себе важность своего дела. Кажется, что ты занимаешься (и, видимо, занимался все эти годы) борьбой с ветряными мельницами. «Я не буду подписывать ваше обращение, пока там убивают детей! – пишут гневно мне в ответ на просьбу подписать открытое письмо. – В ваших жалобах больше нет никакого смысла».

Работа – это ещё и способ не сойти с ума от приходящих каждый день страшных новостей. Ты помогаешь задержанным на антивоенных акциях протеста, очень многим людям нужна твоя помощь и поддержка. И эта необходимость даёт тебе почву под ногами.

Сейчас работать в юридической сфере нам стало ещё тяжелее. Принятые в начале *** [«спецоперации»] поправки и новые репрессивные статьи в УК и КоАП о «дискредитации» и «фейках» оголили уже давно имеющиеся проблемы российской судебной системы. Мы и раньше, до *** [«спецоперации»] работали с делами, аргументация по которым, мягко говоря, вызывала вопросы. Но мы находили силы перекладывать неправовую ситуацию в правовые термины и объяснять, почему так быть не должно. Теперь же надо с серьёзным лицом объяснять суду, что желто-синий маникюр не может «дискредитировать» кого бы то ни было. Как сохранять серьёзное выражение лица, когда спорить приходится с аргументами о том, что фраза «нет вобле» является «дискредитацией»?

Кусочек сахара растаял в кармане, когда Зулейху перевозили на лодке и в из-за шторма она оказалась в воде. Смерть в кармане растворилась, простого выбора больше нет. Видимо, придётся жить со сложным.