«С этим сталкиваются тысячи белорусов»

В начале января российская журналистка Екатерина Яньшина прилетела в Минск. Она пришла на суд над Нобелевским лауреатом, правозащитником Алесем Беляцким – наблюдать за процессом для ЦЗПЧ «Мемориал». Сразу после заседания её саму задержали – и следующие 15 суток она провела в печально известном изоляторе в Окрестина. Своё первое интервью после освобождения Екатерина Яньшина дала «Улице», с которой она сотрудничает. Журналистка рассказала про жизнь в «политической» камере, где на 15 женщин – всего два спальных места. А юрист «Мемориала» Наталия Секретарёва поделилась мыслями об атмосфере лжи, которая окружает органы власти в Беларуси.

«Я не жалею, что туда поехала»

– Когда ты приехала в Минск – и для чего?

Екатерина Яньшина: Я прилетела в Беларусь вечером 4 января – присутствовать на первом заседании по «делу “Вясны”» как независимый наблюдатель.

– У многих, кто узнал о твоём задержании, возник вопрос: зачем вообще ехать в такую небезопасную страну, да ещё и освещать «политический» процесс? Многие считают, что эта затея закончилась так, как и должна была. Так зачем ты поехала?

– Фразы «Ты должна была понимать, куда ты едешь» и «Ты что, не читаешь новости?» я действительно слышала – в том числе и от сотрудников белорусской милиции. Многие говорят, что если что-то небезопасно, нужно не высовываться. Но я такой подход не разделяю. В Беларусь я поехала, потому что считаю процесс «Вясны» очень показательным. И даже одного дня мне хватило, чтобы понять, насколько абсурдно то, что вменяют сотрудникам «Вясны». Их обвиняют – абсолютно прямо, неприкрыто – в правозащитной деятельности. В деле написано, среди прочего, что «Вясна» обвиняется в оказании правовой помощи, в оплате штрафов, в оплате питания тем, кто отбывал административное наказание. Вот это и называют преступной деятельностью.

Я не могла представить, что будут именно такие формулировки. И поехала, чтобы своими глазами увидеть «политический» процесс над Нобелевским лауреатом. Над нашим коллегой [председателем «Вясны» Алесем Беляцким], который, как и «Мемориал»*, получил Нобелевскую премию мира.

Мне хотелось рассказать о том, что там происходит. И пусть так получилось, что меня с процесса устранили – но даже одного дня, на мой взгляд, оказалось достаточно, чтобы понять, что это за процесс.

Журналистка Екатерина Яньшина

Сразу говорю, я не жалею, что туда поехала. И, наверное, если бы я знала, чем это закончится, то всё равно поехала бы. Может, оделась бы чуть поудобнее, чтобы не в пиджаке быть в камере.

– Но ты допускала, что всё может так закончиться?

– Я понимала, что какие-то проблемы с правоохранительными органами вероятны. Что меня, возможно, задержат в аэропорту ещё в России. Или не пустят в Беларусь после прилёта. Или не допустят в суд. Я предполагала, что меня могут просто депортировать. Но не ожидала, что меня посадят на 15 суток.

– Расскажи, что произошло в суде. Ты вела трансляцию, делала фото, видео?

– Когда я вышла [из Окрестина], то немного даже возмутилась – почему все пишут, будто я вела фото- и видеотрансляцию? Это даже в России запрещено без разрешения судьи – и у меня хватило сообразительности этого не делать в Беларуси. Заседание шло долго, с утра до второй половины дня. По логике милиции получается, что я всё это время «вела себя вызывающе», снимала фото-видео – и при этом мне позволили просидеть до конца заседания. Ну, это просто невероятно. Там были приставы, надо мной висела видеокамера. Если бы я правда вела какую-то видеотрансляцию, то вылетела бы намного раньше. На самом деле я вела текстовую трансляцию для ЦЗПЧ «Мемориал».

– В Беларуси это запрещено?

– Нет, закон этого не запрещает. Но я думаю, что причина задержания была вообще не в этом. Когда меня после заседания увели в кабинет, то там не было речи ни о фото, ни о видео, ни о том, что я пишу в телефоне заметки. Они просто не понимали, кто я, от какой организации и почему пришла в суд.

– Тогда почему, на твой взгляд, тебя задержали?

– На заседание пришло два человека с российскими паспортами: я и [сопредседатель ЦЗПЧ «Мемориал»] Олег Петрович Орлов. Когда сотрудники суда увидели наши паспорта, то подошли к неким мужчинам в гражданском и что-то им шепнули. Те что-то шепнули в ответ. После этого нас спокойно впустили в суд и зарегистрировали. Поэтому я предполагаю, что появление двух граждан Российской Федерации на процессе само по себе вызвало интерес [у спецслужб]. Возможно, проверить, кто такой Олег Петрович Орлов, им было просто. А узнать, кто я такая, оказалось сложнее. При этом я сижу на заседании, что-то пишу в телефоне… Значит, нужно выяснить, кто я и что здесь делаю.

«Эх, Катька, Катька...»

– Как происходило задержание?

– Когда процесс закончился, ко мне подошёл пристав и сказал: «Девушка, пройдёмте, надо поговорить». Далее меня заводят в комнату прямо напротив. Там стоит молодой человек в синей жилетке – как я потом узнала, это был сотрудник ОМОН, который всё заседание специально ждал меня. Его поставили за мной присматривать. Пристав говорит: «Садитесь сюда, не прикасайтесь к телефону, не доставайте ничего из сумки. Сидите, ждите» – «Чего мне ждать?» – «Сотрудника КГБ».

Через пять минут заходят несколько мужчин в штатском. Не уверена, действительно ли это были сотрудники КГБ – возможно, меня просто хотели запугать. Один из них сел напротив и начал требовать представиться, дать ему паспорт. На что я, конечно, сказала: «Только после вас. И объясните, что здесь происходит, задержана ли я?»

Такой ответ его сразу возмутил. Он достаточно грубо сказал, что вопросы здесь задаёт он, что играть в «вопрос-ответ» мы не будем. На что я ответила, что в игры с ним в принципе играть не собираюсь. Объясните, что здесь происходит – и если я не задержана, то встаю и ухожу.

Он стал спрашивать, какое у меня гражданство – хотя это и так было известно. Знаю ли я законы Беларуси, изучала ли их, прежде чем сюда приехать. Я ответила, что экзамен по правоведению уже сдала в университете, поэтому разговаривать о законах не собираюсь. А дальше он начал разговор о том, что в Беларуси есть запрещённые, экстремистские телеграм-каналы. И потребовал сказать ему пароль от телефона, чтобы он посмотрел содержимое. Сначала я подумала: может, они решили, что я веду трансляцию в такой запрещённый канал. Но позже я пойму, что копаться в телефоне – это стандартная практика при задержаниях в Беларуси.

Я отказалась разблокировать телефон. Он посмотрел на меня таким взглядом, как будто перед ним какая-то сумасшедшая. И повторил более настойчиво: «Телефон дай». «Нет, не дам». Он замер, смотрел на меня несколько секунд в замешательстве. Потом повернулся к остальным и сказал: «Уводите».

– И что было дальше?..

– Далее меня ведут в гардероб, я беру одежду, меня сажают в полицейскую машину. Слева и справа от меня сидят полицейские, впереди ещё двое. Куда везут – не говорят: только на входе в здание удалось прочитать, что это Московское РУВД. Меня заводят на четвёртый этаж в кабинет, где сидят два человека.

Я ждала, когда они начнут составлять какие-то документы либо допрашивать меня. Но ничего не происходило, они никаких вопросов не задавали. Ну, были какие-то разговоры шутливые, очень мирно всё – даже предлагали мне торт. Жаловались, что меня не вовремя привезли: у них своя работа, они распределяют патрули, которые будут на Рождество ходить по Минску. Заходили какие-то другие люди – «познакомиться» со мной. Просто спрашивали: «Где ты работаешь?» Я отвечала: «Это что – допрос?» – «Нет, просто интересно».

В общем, я сидела и ждала, когда начнётся что-то более-менее официальное. Но в итоге сотрудник начал пробивать мои данные в каких-то базах – и удивился, что меня там нет. Оказалось, он даже не знал, что я гражданка России. И когда он это узнал, то сказал, что свяжется с коллегами из России. Позвонил кому-то, сказал: «Пробейте мне такую-то» – и отослал фото паспорта. Потом выходил из кабинета позвонить. А вскоре вернулся и сказал: «Эх, Катька, Катька…»

Потом меня отвели в другой кабинет. Там две сотрудницы сказали снимать шнурки, кольца, серьги и так далее. Досмотрели меня, описали мои вещи. И я поняла, что какое-то решение на мой счёт уже принято – просто я о нём не знаю. Очевидно, что если снимают шнурки, то меня куда-то отвезут.

Затем меня привели обратно в первый кабинет. Я постоянно спрашивала милиционеров: «А что сейчас будет?» Те отшучивались: «Всё нормально, всё будет хорошо». Я предполагаю, что сотрудник составлял рапорт, пока меня досматривали. Минут через 20 они позвонили участковым – вскоре те приехали, надели на меня наручники и куда-то повезли меня.

«Мы бы с тобой в кино пошли»

– Что происходило дальше?

– По дороге участковые спросили: «А за что тебя?» Я отшутилась, что рассказала несмешной анекдот про Лукашенко. Упомянула слово «полиция» – и только так они поняли, что я россиянка. Оказалось, что и они не знали, за что меня задержали, не читали бумаг.

Меня привезли в опорный пункт. Милиционеры заполняли какие-то бумаги, периодически задавали вопросы вроде «Где работаешь?». Я не хотела ничего им объяснять, и отвечала, что безработная. Они постоянно говорили по телефону прямо при мне – вероятно, им звонило начальство, потому что я слышала их слова: «Говорит, что безработная».

Журналистка Екатерина Яньшина

Подчеркну: и в РУВД, и с участковыми всё было вежливо и на удивление дружелюбно. Ни одного грубого слова в свой адрес я не слышала. Поэтому меня так поразило то, что я потом прочитала в протоколе.

Наконец, один из участковых говорит: «Ну, рассказывай». А я всё так же не понимаю, что происходит. Не понимаю, что именно они собираются мне вменять и о чём мне рассказывать. Я отвечаю: «Вы знаете, у нас в России есть 51-я статья Конституции, у вас наверняка есть её аналог. Вот укажите в своём протоколе, что я хочу воспользоваться статьёй вашей Конституции, которая разрешает мне не свидетельствовать против себя». Он посмотрел на меня удивлённо. Я поняла, что, возможно, он не знает такой статьи. И говорю: «Записывайте под диктовку – “Отказывается давать показания, потому что считает это своим законным правом”». Он действительно записал это под диктовку.

Я в очередной раз спросила, за что меня взяли. «Узнаешь». «Ну вот адвоката, например, я же могу потребовать?» Молчит. «Скажите прямо, вы мне сейчас отказываете в вызове адвоката?» Кивает. И чуть позже зовёт: «Ну, всё, подходи, ознакамливайся».

Открываю протокол и с удивлением читаю: оказывается, я себя плохо вела в том Московском РУВД, где мы с сотрудниками мило общались и меня даже пытались угостить тортом. Оказывается, я там материла милиционеров, кричала на них, вела себя вызывающе, на замечания не реагировала. Да так, что они всем отделом не могли меня успокоить!

Я смотрю на участковых и говорю: «Вы понимаете, что вы сейчас делаете? В чём вы участвуете?» Мне отвечают: «Ну, Кать…» И начинается типичный разговор – мол, «ты же всё понимаешь, будь наша воля, мы бы с тобой сейчас в кино пошли». Я говорю: «Тем не менее вы сейчас фабрикуете в отношении меня дело».

– Как ты поступила?

– Ну, я написала в протоколе, что не согласна [с этими утверждениями]. Написала, что ни с какими правами меня не ознакомили, отказали в услугах адвоката. Что я только после ознакомления с протоколом в принципе узнала, что мне вменяется.

Заметила, что там были ошибки в датах, плюс они написали, что я гражданка Беларуси – но это я приберегла для суда. Ещё оформили арест моих мобильных телефонов. Я тогда не знала, что это за процедура. А все остальные вещи держали при себе.

Потом мне сказали: «Ну, всё, сейчас поедем в городской отдел милиции». Опять надели наручники и посадили в машину. Повезли и засунули в камеру.

– Какие там были условия?

– Камеры в отделениях что в России, что в Беларуси одинаковые – бетонная коробка три на четыре шага, пропахшая мочой и очень холодная. Мне с собой дали только пальто. Все остальное – сумка, шарф – осталось у сотрудников отделения.

Спать там было невозможно – я полночи «гуляла» по этой камере, согревалась. Потом попросилась в туалет. И от сотрудника я узнала, что в пять утра меня собираются везти в ИВС в Окрестина. Так и произошло.

В Окрестина были и другие задержаные, человек 10, которые что-то украли или где-то «распивали». Я оказалась единственной «политической». Всех по очереди оформляли, а на это время запихнули в «стаканы». Это такое помещение метр на метр, где ты можешь только стоять или сидеть на корточках. Но сесть и вытянуть ноги – уже нет. Причём запихивали по несколько человек, плотно. Но я была единственной девушкой и меня поставили в этот «стакан». Когда ты один, это можно вытерпеть. А там, куда засунули несколько человек, кому-то даже стало плохо.

С этого «стакана» началось моё знакомство с окрестинскими порядками.

«Ты здесь, чтобы страдать»

– Расскажи о порядках.

– Напротив «стакана» был стол дежурного. И помещение, где тебя осматривает медсестра, забирают одежду, выдают тапочки. Я услышала, как мужской голос грубо спрашивает: «Ты зачем вены резал?» Только матом.

Оказалось, что заключённый – не политический – нашёл железку в камере и пытался порезать себе вены. Он сотруднику ответил: «Потому что бесчеловечно к нам относятся». А сотрудник ему матом: «Ты здесь не для того, чтобы твои права соблюдали. Ты здесь, чтобы страдать. Ещё один такой выкрутас – и ты здесь в позе ласточки будешь неделю лежать. Попади ты сюда в 2020 году, ты бы о правах даже не заикался. Ты знаешь, сколько людей мы здесь закопали тогда под забором?»

И тот же сотрудник позже очень добродушно приглашал коллег угоститься тортиком.

– Опять тортик.

– Да, потому что сегодня последний день его тридцатилетней службы, и он уходит на пенсию. Рассказывал, как будет отдыхать, параллельно покрикивая на других задержанных.

Я тем временем изучала этот «стакан». Там на стене надписи нацарапаны, и мне запомнилось, что в одном месте было написано: «Миру – мир», и сердечко выцарапано. А чуть ниже было написано: «Господи, помилуй». В общем, атмосферно!

Журналистка Екатерина Яньшина

Я думала: «В какое интересное место я попала, сколько всего здесь меня ждёт занимательного».

На входе в ИВС обычно проходят полный досмотр, когда ты должен раздеться. Но со мной такого не было – возможно, потому что не было женщин-сотрудниц, и ради одной меня не стали никого вызывать. Просто забрали обувь и вещи, выдали какие-то огромные тапочки 43 размера. Медсестра спросила о болезнях – и всё, повели в камеру.

– Ты как будто сравниваешь свой белорусский опыт с российским. Тебя в России задерживали?

– Меня в России задерживали на митинге в 2018 году, но назначили двое суток – столько я уже провела в отделе полиции. Поэтому лично я не была в российских спецприёмниках. Но у меня много друзей и знакомых, которые там были и рассказывали об условиях.

На входе в камеру тот же сотрудник-«пенсионер» поинтересовался: «А тебя-то за что?» А мне уже надоело каждый раз объяснять, поэтому я ответила: «За красивые глаза». Он посмеялся.

– Кого ты там увидела?

– Это была не «политическая» камера, там были самые обычные женщины, которых задержали, например, за распитие алкоголя. Я тогда подумала: «Четыре места, а нас тут шестеро. Как же я буду спать – это мне матрас на пол расстилать, что ли?» И потом я узнала, что в ИВС я ненадолго – сегодня же будет суд, после которого отправляют в ЦИП – Центр изоляции правонарушителей. Здесь же, в Окрестина.

«Сколько тебе суток дать?»

– Как прошёл суд?

– Пришёл сотрудник Окрестина и вызвал меня на заседание. Я уже знала, что меня никуда не повезут – суд будет по видеосвязи. Меня привели в маленькую комнату, там был стол и ноутбук со скайпом. За ним сидел парень-конвоир, тут же стояли двое мужчин-заключённых. В Окрестина стоять можно только лицом к стене с руками за спиной; вот нас троих так и поставили.

Сейчас я вам расскажу, как происходит суд. Сажают первого мужчину перед монитором. Судья спрашивает его данные, затем говорит: «Такого-то числа ты украл колбасу и нутеллу, признаешь вину?» Он отвечает: «Признаю». Она говорит: «Тринадцать суток, следующий». Вот и весь суд.

Второго мужчину судили за то, что он вовремя не отмечался – по судимости или условному сроку. Судья, опять же, выясняет его личность, потом спрашивает: «Почему [не отмечался]?» Он говорит: «Было очень плохо, болел». Она говорит: «А чего скорую не вызвал?» – «Ну, вот так вот». Судья: «Хорошо, сколько тебе суток дать?» Он отвечает: «А можно штраф?» Она: «Сутки, или я сама [выберу, сколько]». Мужчина: «Ладно, можно трое суток?» Судья говорит: «Можно». Всё.

Дальше я слышу, что мой суд будет после перерыва. И мне показалось, что я услышала слово «защитник». Я думаю: «Боже, неужели Беларусь решила иностранной гражданке предоставить защитника? Или это мои коллеги его нашли?»

Меня вернули обратно в камеру ИВС. Там женщины спросили, кто у меня судья. Когда услышали фамилию Мотыль, сказали: «О-о-о, лучше признавай вину сразу, она по максимуму даёт».

После перерыва за мной снова пришли, увели на другой этаж – и я вижу огромную очередь. Люди стоят по двум сторонам, все лицом к стене, руки за спину. Девчонки, женщины – совсем не выглядят как асоциальные личности. В коридоре есть углубление, там стоит стол, на нём ноутбук и за ним на стуле сидит мой конвоир. Я спрашиваю: «Прямо в коридоре будем?» Он отвечает: «Да, все кабинеты заняты». И вот мы сидим в коридоре за столом, ждём начала суда. Шумно, ходит сотрудник Окрестина, орёт на тех, кто неправильно стоит.

«Единственное, что может помочь, – если кто-то будет рыдать»

– Наталия, расскажите, что в это время происходило в «Мемориале»? Как вы узнали о задержании Кати, как вы нашли адвоката для неё, как взаимодействовали с ним?

Наталия Секретарёва: Нам в отчаянии капслоком начал писать Олег Орлов: «Катю увели в комнату для беседы». Он пытался туда пробиться, но ему пригрозили применением силы. Потом поехал в Московское РУВД, где ему солгали, что Кати у них нет. Теперь мы знаем, что это «классика». У него было очень бессильное состояние: ты не понимаешь, где находится человек, потому что тебе везде врут…

А мы запустили свои «российские» протоколы: пытались действовать, как во время административок в России. Обычно мы находим адвоката и он едет пробиваться в отдел полиции к задержанному. Но в Беларуси всё несколько сложнее. Нас сразу предупреждали, что здесь осталось мало адвокатов, и их будет тяжело найти.

Сергей Зикрацкий

Семь вопросов о проблемах белорусских адвокатов

Лишённый профессии за защиту протестующих – о том, как такое стало возможным  

Мы насобирали из разных источников контакты примерно 15 работающих адвокатов. При этом нас предупредили, что все телефоны адвокатов в Беларуси, скорее всего, прослушиваются. И не надо по телефону говорить ничего, что может возбудить интерес у белорусских силовиков. Люди очень небезопасно себя чувствуют.

В общем, большинство адвокатов меня «послали». Пишешь-звонишь человеку, а там: «Я занят», «Я в командировке». Ещё две девушки ответили, что больше не находятся в Беларуси, причём одна прямо сказала, что бежала по политическим мотивам. Ближе к ночи мы поняли, что в отдел полиции никто не поедет. И для нас это было типа: «В смысле?» Нам сложно было это принять – как это, человек остаётся в отделе милиции один на один с сотрудниками, а мы даже не попытались ему помочь?

Адвокатесса, которая в итоге представляла Катю, сказала, что завтра может пойти на заседание – но уточнила, что это «бессмысленно». То есть общение с адвокатами в Беларуси вот такое, максимально «мотивирующее». Я ей тогда сказала: «Нам нужен кто-то, кто смог бы поехать в отдел прямо сейчас». Она мне, конечно, не сказала прямо, что я дурочка. Но интересно, что она про меня подумала.

Вообще, в этой ситуации я – человек с юридическим образованием, который знает, как работает российская правовая система, – чувствовала себя так, как, наверное, чувствуют себя родственники задержанных, когда пишут в бот «ОВД-Инфо»**. Я задавала адвокатам супербазовые вопросы: «Могли ли её арестовать за трансляцию в суде? Мы, конечно, думаем, что нет, но подтвердите, пожалуйста», «А как вы думаете, что могут вменить?»

Мы рассматривали разные тактики. Собирались звонить в отдел милиции, даже договаривались, кто будет представляться Катиной сестрой и плакать в трубку. Но поняли, что это не очень работает.

Юристка ЦЗПЧ «Мемориал» Наталия Секретарёва

Активисты белорусские нам сказали: «Единственное, что может помочь, – это если кто-то поедет к отделу полиции и будет там рыдать. Тупо рыдать и канючить».

Мы спросили: «А у вас такие есть?» Но «плакальщиков» тоже, к сожалению, не нашли. Где-то к полуночи или к часу ночи мы сдались. На следующий день Олег Орлов поехал в суд. И вёл для нас трансляцию – за которую, кстати, его не задержали.

– Наталия, насколько в Беларуси это обычная ситуация – когда невозможно пробиться к задержанному?

– Правозащитница из иностранной НКО мне сказала так: в Беларуси никому ничего не сообщают. Ни адвокату, ни родственникам. Люди не то чтобы принимают это как данность, но говорят: «Вам будут врать, везде будут врать». Как врали Орлову.

Кстати, в Окрестина ему подтвердили, что она там – но назвали кучу причин, почему с ней нельзя встретиться или сделать передачку. Одно из оснований – ковидные ограничения. Второе – мол, эта возможность только для близких родственников. Третье – «начальник сказал».

– То есть передать передачу в Окрестина невозможно?

– Мы не смогли. Прости, Катя! (смеётся)

Екатерина Яньшина: Я могу прокомментировать этот момент. Передать ничего в Окрестина невозможно – по крайней мере, «политическим». Только лекарства и только если родственник подтвердит документально, что он ваш родственник. Но вам их на руки не отдадут. Каждое утро медсестра будет спрашивать: «А что вам нужно? А чем вы болеете?» И смотреть, есть ли на ваше имя такой препарат. Если есть, она вам даст одну-две таблетки. А своих лекарств у них почти нет: только самые простые, типа таблеток от кашля или активированного угля.

Наталия Секретарёва: Адвокат пыталась попасть к Кате как минимум один раз, но не получилось. Сказали, кажется, что нет свободных кабинетов – в общем, какая-то очень тупая отмазка. Как мы теперь понимаем, то, что адвокат вообще туда пошла – это вообще большой реверанс нам был. Потому что она-то понимала, что её точно не пустят.

«Я успокаивала конвоира»

– Катя, ты рассказывала, что в итоге оказалась в коридоре Окрестина с ноутбуком на коленях – и рядом было огромное количество твоих товарищей по нечастью. Скажи, ты просила позволить тебе конфиденциально пообщаться с адвокатом?

Екатерина Яньшина: В начале заседания судья сказала о ходатайстве от защитника. Я уточнила, от государства он или по соглашению – потому что от государственного собиралась отказаться. И когда выяснила, что это мои коллеги мне нашли защитника, то дала своё согласие. Я находилась в коридоре Окрестина, моя адвокат – в суде. После начала заседания она попросила со мной конфиденциально поговорить [по скайпу]. Судья вышла, но секретаря оставила. Я же понимала, что меня не оставят наедине ни с кем: это Окрестина. Если ко мне приставили конвоира-милиционера, то он не может никуда уйти.

– То есть в итоге ты разговаривала с адвокатом по скайпу при секретаре, конвоире?

– Да.

– Но вы всё равно что-то обсудили для суда?

– Да. В целом ничего конфиденциального [не затрагивали] – хотя я понимаю, что в любом случае такой разговор должен быть конфиденциальным.

Например, адвокат спросила меня о самочувствии. Мне повезло, что меня никто не трогал. Но предположим, что меня избили. Могла бы я без последствий сказать при конвоире, что меня избивали? Наверное, нет.

Я же не знаю, куда он потом передаст информацию. Ты находишься в Окрестина; ты знаешь, что с людьми там делают всё что угодно, и к тебе никто не может попасть.

Журналистка Екатерина Яньшина

Даже если тебе повезло и у тебя есть адвокат на суде, ты не можешь с ним с глазу на глаз поговорить. Это ужасная ситуация. И это не мой конкретный случай, это системная практика, с этим сталкиваются тысячи белорусов.

– Расскажи о своих ощущениях от заседания.

– Мой суд, в отличие от тех, что я видела ранее, хотя бы был похож на суд. Судья зачитала всё, что положено, разъяснила мне права… Но в ходе заседания прозвучало много вещей, которые должны были бы вызвать у судьи вопросы.

Главным свидетелем по моему делу был милиционер Порфянович, который подписал рапорт. Адвокат его спрашивает: «Это вы составляли рапорт?» Он мнётся. Адвокат говорит: «В рапорте написано, что это вы составляли. Почему у вас в трёх разных случаях в вашей фамилии три разные ошибки? Вы ошиблись в собственной фамилии?» Он отвечает, что день был тяжёлый.

Дальше он объясняет, как я попала в РУВД. Оказывается, «вести себя вызывающе» я начала ещё в зале суда [по «делу “Вясны”»]. Поэтому меня решили аккуратно вывести для профилактической беседы. Но я отказалась представиться, хамила – и меня доставили в милицию, где я грязно материлась на сотрудников. За что на меня и составили протокол.

Я попросила судью запросить видеозаписи из РУВД. Судья удалилась минут на 20, вернулась и сказала: именно на четвёртом этаже именно в том кабинете камер нет!

Хорошо, камер в милиции нет – давайте запросим камеры из суда. Я же сидела прямо под камерой! И если я всё заседание что-то снимала – это же должно быть видно. На что судья сказала: «Предметом рассмотрения является не ваше поведение в суде, а ваше поведение в РУВД – поэтому ходатайство я отклоняю».

Адвокат нашла ещё много мелких нарушений. Даже мой конвоир смотрел на происходящее с интересом.

Журналистка Екатерина Яньшина

Когда судья удалилась для принятия решения, он сказал мне: «Сейчас тебя отпустят, поедем телефоны забирать, тут очевидно нет никакого состава вообще». Ещё он порадовался, что наконец-то хоть на какой-то интересный суд посмотрел.

Судья удалилась на полтора часа. Сначала я была уверена, что мне дадут по максимуму – но потом зародилось сомнение. Чтобы вынести 15 суток, вовсе не обязательно так долго думать, это же очень просто. Очевидно было, что там что-то происходит, что не так-то просто даётся это решение. Но в итоге она вышла и озвучила эти 15 суток.

Мне кажется, конвоир расстроился даже больше, чем я. Потому что я-то ожидаю этого от системы, а этот парень, судя по всему, с «политическими» делами обычно не сталкивается… Надеюсь, в его системе ценностей какая-то трещинка после этого суда появилась. Я ему сказала: «Не переживайте так сильно».

– Ты успокаивала конвоира из Окрестина из-за 15 суток, которые дали тебе?..

– Этот конвоир не работает в Окрестина, он работает в милиции и отвозит тебя из Окрестина в суд. А так как суды теперь в скайпе, он доводит тебя до ноутбука.

Он мне немного рассказал о себе. Он занимается теми, кто условно осуждён или уже отбыл наказание и им нужно отмечаться. С «политическими» делами он обычно не сталкивается. Просто иногда у него бывают дежурства, когда он конвоирует из Окрестина в суды людей от своего РУВД.

– Но он же всё равно часть системы. Его коллеги сфабриковали дело против тебя. И ты испытываешь какое-то сочувствие по отношению к нему.

– Он часть системы, да. Это было скорее не сочувствие – просто я в таких ситуациях начинаю обычно подшучивать. Мне было смешно, что рядом сидит сотрудник милиции – и по нему видно, что он реально удивлён. И я в шутку ему сказала: «Не расстраивайтесь! Посижу и выйду».

Оказалось, он даже не знает, кто такой Алесь Беляцкий. На мой вопрос: «Но как? Это же Нобелевский лауреат из вашей страны, это известный человек в Беларуси!» – он ответил, что у него так много работы, что он вообще ни за чем не следит. Ну, что тут сказать.

– Наталия, можете рассказать, что адвокат и вы ждали от этого суда? Удивило ли вас решение?

Наталия Секретарёва: Знаете, когда в России на митингах задерживают, люди тоже начинают гадать – какой судья сколько даёт, с какой ноги судья сегодня встал… Мы понимали, что могут дать 15 суток. Потому что нам сказали, что судья Мотыль даёт по максимуму. Это было очень похоже на Россию.

«Знаешь, что отсюда можно не выйти?»

– Катя, расскажи, что было после суда?

– Мы пошли в Центр изоляции правонарушителей, он находится тут же в Окрестина. Я спрашиваю своего конвоира: «А тут книги дают?» Рядом стоял человек в гражданском, он ухмыльнулся и сказал: «Конечно, и книги, и настольные игры, и в бильярд поиграешь!»

Возможно, это проблема всех, кто смотрит на Беларусь со стороны – но мы действительно не понимаем до конца, что там происходит и что там переносят люди. Я со своим российским опытом предполагала, что, наверное, раз в несколько дней я смогу звонить, что в ЦИП мне принесут передачу. Хотя бы одежду – потому что я была в брюках и пиджаке, явно не подходила под те условия, в которых оказалась…

Пока мы ждали досмотра, ко мне подошел сотрудник ЦИПа с бумажкой и ручкой. Сказал: «Давай пароли». Напомню, в ЦИП телефонов моих не было – их раньше арестовали. Я ответила, что не дам пароли. И снова встретилась с выражением полного непонимания на лице, которое видела каждый раз, когда отказывалась выполнять требования. Несколько секунд ступора, потом вопрос «Почему?». Я говорю: «Потому что я имею на это право». Он смотрит на меня как на сумасшедшую, разворачивается, молча уходит.

Через минуту возвращается. Видимо, ему сказали: «Да она из России, не понимает, куда попала, иди объясни». Он говорит: «А ты вообще понимаешь, где ты находишься, что это за место?» Я говорю, да, конечно, я наслышана. «Ты знаешь, что тут делают с людьми? Знаешь, что отсюда можно не выйти? Потом не пожалеешь?» Причём это не было угрожающе. Такой разговор взрослого мужчины, который даёт советы неопытной девочке. Я говорю: «Кто знает, может, и пожалею, поживём – увидим». Он смотрит на меня, опять разворачивается и молча уходит.

Сначала по камерам раскидали мужчин. Меня и ещё одну девушку подвели к двери камеры – и уже другой сотрудник сказал по поводу моего отказа давать пароли: «Я тебе дам рекомендацию прислушиваться к советам умных людей. Времени тут будет много». 

Открывается дверь, и я вижу, что в маленькой камере, где всего одна двухъярусная кровать, находится больше 10 человек. Я сразу поняла, что это «политическая» камера. На кровати нет никаких матрасов-подушек. Прямо в камере находится туалет – слава богу, огороженный. Две видеокамеры в углу. Узкий стол, скамейка – впритык сядут максимум три человека. Умывальник. И всё.

В камере было битком, но оказалось, что ещё это не предел: ночью нас полностью укомплектовали. Обычно в нашей камере они старались держать до 15 задержанных. Говорили, что было когда-то и 17. А когда 15 – уже совсем нет места, уже плохо, но в обмороки вы ещё не падаете. Потом нас вдруг становилось 12 – и казалось, что стало очень свободно.

Журналистка Екатерина Яньшина

А когда нас стало 10, я подумала, что в таких условиях можно даже ещё 15 суток отсидеть. По сравнению с 15 людьми места просто завались: вы все можете сесть одновременно!

В такой камере обязательно [подсаживают] минимум двух человек не «политических», а «асоциальных». Это задержанные за распитие или люди без определённого места жительства: от них неприятно пахнет, у них могут быть вши. Это специально сделано. При этом для них нахождение с нами тоже пытка. Потому что в других, не «политических» камерах, есть и матрасы, и подушки, и одеяла. И режим гораздо человечнее.

Когда я пришла, таких людей было двое. Однажды их стало пять. Сразу скажу, что попытка этим как-то нас сломать провалилась: оказалось, это обычные женщины с несчастной судьбой. Одна сказала, что она инвалид – немного отставала в развитии и вела себя как взрослый ребёнок. И её всё равно посадили в камеру с такими тяжёлыми условиями. Со всеми этими людьми удавалось найти общий язык. Можно было научить их мыть руки после туалета, обрабатывать их от вшей. Мне кажется, это злило сотрудников.

– Чем ещё «политическая» камера отличается от обычной?

– Всем. Во-первых, свет горит круглосуточно. Во-вторых, в камеру ничего нельзя брать с собой, кроме того, что надето на тебе. Если даже удалось во время задержания прихватить зубную щётку, туалетную бумагу, полотенце – ничего из этого «политическим» не разрешают взять с сбой. Даже сменные трусы – если они не на тебе, то тебе не разрешат их взять.

Журналистка Екатерина Яньшина

В два часа ночи и в четыре часа утра обязательно подъёмы. Стучат в дверь: «Встаём!» Вы встаёте и по цепочке называете фамилию, имя и отчество. После этого отбой. Ты два часа спишь, потом тебя опять будят и всё снова повторяется. А в шесть утра уже подъём.

Расскажу, как мы спали. Когда в камере полный комплект – 14-15 человек – то четверо самых смелых и способных спят по двое на двухъярусной кровати. Это больно, весь покрываешься синяками – потому что спишь на железных перекладинах и тебе нечего подстелить под себя. Голову кладёшь на ботинки или на какую-нибудь кофту. Я к концу срока уже спокойно спала на этой кровати, удалось приспособиться. Мне казалось, что синяки мои превратились в мозоли и позволяют нормально спать.

А все остальные спят на полу, впритык. Чтобы перевернуться, нужно посмотреть, чтобы ты никого не задел ногами. По полу ползают клопы, которые заползают на вас – от этого просыпаешься. У некоторых людей была аллергия на эти укусы, и они покрывались красными пятнами. В первые дни было страшно, а потом даже к клопам привыкаешь.

Очень-очень душно. Камера рассчитана на двух человек, а вас там 15. Если закрыта «кормушка» на двери, через которую передают еду – становится просто невыносимо. И вы начинаете даже меньше говорить – экономите воздух.

Обычно удавалось уговорить сотрудников хотя бы приоткрыть эту кормушку – тогда жить становилось легче. При этом существует вентиляция, которую вполне можно было включать, и которая, возможно, предотвратила бы развитие болезней – а мы все в итоге в этом помещении заболели. Я до сих пор не выздоровела. Сегодня я созвонилась с бывшей сокамерницей – и она сказала, что у неё ковид. Думаю, им мы все и заболели, буду делать тест.

Каждое утро у нас, «политических», происходил шмон. Честно говоря, не знаю, как это называется – наверное, осмотр камеры. После завтрака – или прямо во время него – открывается дверь, там стоит куча сотрудников, некоторые из них в балаклавах. Вы выходите, выстраиваетесь в ряд у коридора – руки на стену, на красную линию. Сотрудница вас осматривает, параллельно дежурный называет вашу фамилию, а вы называете имя-отчество. Параллельно сотрудники переворачивают вверх дном камеру, вытряхивают всё, что видят, носки с батареи разбрасывают. Заходят с кувалдами туда, начинают по чему-то стучать, раскидывают все вещи.

После этого вы возвращаетесь обратно и наводите порядок. Моете ботинки, в которых вышли, потому что по камере ходят босиком.

И вот когда заканчивается шмон во всех «политических» камерах, вентиляцию выключают. Сотрудники Окрестина сами там заболевают – мы слышали, как они кашляли. Невозможно удержать такой рассадник вирусов только в одной камере. Если удаётся кого-то попросить включить вентиляцию на время – то это один из лучших дней твоего пребывания в Окрестина.

Понятно, что никакой связи с внешним миром. Единственное, что вы можете делать – это разговаривать друг с другом. Может, подремать под разговоры. Сидя, потому что лежать нельзя вообще никому днём из «политических». «Неполитические» в той же камере спокойно лежат, спят. Но каждые 15 минут в камеру заглядывают сотрудники. Если видят, что кто-то из «политических» прилёг, то поднимают и угрожают, что сейчас все пойдут в коридоре стоять.

– Вам разрешали стирать?

– Что на тебе есть, в том ты и ходишь две недели. Конечно, это ужасно. У нас была раковина. И хозяйственное, и обычное мыло удавалось выпросить – их надо было просить несколько дней. Но большие вещи ты просто не можешь стирать. Если несколько человек постирают свои вещи и повесят их сушиться, то камера превращается в настоящую баню. Там и без этого жарко и душно. Поэтому пытались поймать момент, когда работает вентиляция или когда кому-то выходить, старались стирать по очереди. Если регулярно каждый день стирать – просто невыносимо. Поэтому старались поменьше это делать: только нижнее бельё, носки...

– Расскажи о своих сокамерницах.

– Так совпало, что со мной в один день привели в камеру женщин – участниц одного дела. Вот как «шьются» такие дела.

Берётся обычный районный чат: «Посоветуйте мастера для маникюра», «У меня осталось детское питание, кому отдать» и так далее. Постепенно чат пустует, многие женщины давно вышли из него. Но в 2020 году там, вероятно, обсуждали протесты. И находится старое «политическое» сообщение – после чего к участникам чата приходят с обыском. Сразу забирают телефон мобильный, это ключевое. Находят в переписках «бело-червонно-белую» символику, подписку на какой-нибудь канал, который признан экстремистским в Беларуси – а таких куча и каждый день список обновляется. Составляют протокол. Если нашли личное сообщение другу с пересылкой из такого канала – тогда составляют протокол за репост экстремистского материала.

А если ничего не нашли, то оформляют неповиновение полиции. И тоже назначают «сутки». Раз уже пришли, просто так не отпустят. Вот в моей камере было несколько таких женщин из одного чата. Уже в Москве я узнала, что в отношении одной из них возбудили уголовное дело – из-за фотографии с протеста, где она стоит на тротуаре. Сейчас ждёт, когда её отправят в СИЗО. А это безобидная пенсионерка, ей 69 лет.

Другой яркий пример – девушка шла по городу и до неё докопалась милиция по безобидному поводу. Забрали телефон, узнали пароли, зашли в телеграм посмотреть на подписки – а там «экстремистский» канал. Всё, на тебе протокол за неповиновение. Вот с такими людьми я сидела.

– Вспомнилось, как 20 января я приехала тебя встречать. И отправила тебе фотографию Окрестина, снятую издалека. Уже потом ты сказала мне: «За это можно легко оказаться внутри».

– Да, так и есть.

«До фига белорусам сочувствуешь?»

– А тебя вызывали на какие-нибудь допросы?

– Да, один раз. В Окрестина принято, что к «политическим» приезжают опера из уголовного розыска. Когда ты сидишь свои административные «сутки», для тебя ещё ничего не кончилось. Потому что твои телефоны остаются у них – с паролями. И пока ты сидишь, сотрудники продолжают копаться, что-то находить. И от того, что они находят или что они собираются с тобой сделать, будет зависеть, каким будет разговор с этим опером.

С одними он просто начинает политинформацию: «Ты чё, плохо живёшь? В стране плохо? У тебя зарплата плохая? Ты что, думаешь, вот эти твои, которые поуехали, они, что ли, страну свою любят? Они её только обсирают со стороны». Обычные политические разговоры, стандартные, в которые не стоит даже вступать: послушал, помахал головой.

А вот как было у меня. Через день или два после моего ареста приехал оперуполномоченный. Завели в кабинет – это такая маленькая комнатка, где есть огороженный решёткой маленький закуток со стулом. Ты заходишь туда, эту решётку закрывают. Напротив за столом сидит опер – и начинает беседу. У меня он выяснял, зачем я приехала, «кто дал инструкции, какие были инструкции». Какие были цели, что делала. Мне понравился один вопрос: «А ты что, до фига белорусам сочувствуешь?»

В тот момент у меня, естественно, никакой связи с внешним миром не было. Я не знала, что все уже написали обо мне. И вообще не могла понять по его вопросам, понимает ли он, кто я такая. Было ощущение, что он пытается это выяснить. Он выспрашивал: «Может быть, [ты работаешь на]“Дождь”**?»

Я не хотела говорить, что сотрудничаю с «Мемориалом», потому что не знала, продолжает ли Олег Петрович здесь находиться. Не хотела его подставлять. Поэтому я отвечала несерьёзно: «Просто так приехала. У нас в России все магазины закрылись, а у вас работают. Думаю, схожу на суд, заодно одежды прикуплю». Он, конечно, мне не верил. Я не знала, что, оказывается, все понимают, кто я. Опер мне говорил: «Что ты врёшь мне! Не ври! Если врать, у тебя всё будет по-другому». Говорил, что 15 суток – это ещё мало и что они могут превращаться ещё в 15 и ещёе в 15.

– Было какое-то физическое воздействие?

– Нет, не было.

– В отношении твоих сокамерниц тоже?

– По рассказам, было физическое воздействие в отношении их молодых людей. Когда к тебе с утра врываются мужики в масках, а некоторые ещё и с автоматами, то ты, наверное, не совсем готов сопротивляться. Но если молодой человек отвечал что-то, что им не нравилось, они его били.

Когда я рассказала, что отказалась давать пароли от телефона, то сокамерницы рассказали историю про девушку, которая просто забыла пароль. Её пытали электрошокером, выставляли в прогулочный дворик на мороз без верхней одежды.

Журналистка Екатерина Яньшина

Я размышляла, сколько я выдержу ударов, прежде чем сломаюсь и отдам пароль. И подставлю этим людей, которые находятся в России и которых я даже не смогу предупредить.

В разговоре оперуполномоченный тоже упоминал эти пароли. Говорил, что ещё есть время подумать – как будто он ещё раз придёт. Потом зачитал политинформацию и в конце заговорил про 2020 год. Говорил: «Ну, у вас в России тоже есть те, кто против своей страны. И ты, я так понимаю, тоже либералистических взглядов». Я ответила, что каких бы взглядов ни была – это уж точно моё дело.

Разговор, я бы сказала, был бесполезный. Я ничего нового не узнала, он обо мне ничего нового не узнал. Напоследок он сказал: «Вы, наверное, думаете, что мы забыли, что тут было в 2020 году. Так вот, мы не забыли». Очень эффектно захлопнул свою тетрадочку, встал и ушёл.

«Фиг с ней, пусть уезжает побыстрее»

– Наталия, можете со своей стороны рассказать, почему не удалось за эти 15 дней протащить адвоката в Окрестина? И что было с апелляцией?

Наталия Секретарёва: Мы не надеялись, что апелляционная жалоба что-то там «скостит». Даже в России это редко случается. Мы на это смотрели немножко инструментально: она нужна скорее чтобы жаловаться потом в международные инстанции. Кроме того, нашей целью было иметь как можно больше доступа к Кате. Мы хотели использовать любую возможность выйти с ней на связь.

Юристка ЦЗПЧ «Мемориал» Наталия Секретарёва

Самое тяжёлое – это полная информационная изоляция. В России те, кто сидит в спецприёмниках и отбывает административное наказание, могут созвониться с супругами, родными, увидеться. А в Беларуси абсолютно закрытая система.

Плюс у нас была такая логика: если адвокат подаёт на апелляцию, то у неё есть причина не просто прийти к Кате с передачкой, а поговорить, согласовать позицию по жалобе. Это мы уже потом узнали, что на апелляцию человека просто не ведут. И даже по скайпу не подключают.

Ещё у нас был сложный момент с публичностью. В России мы понимаем, что публичность человека скорее спасает. Среди правозащитного сообщества есть консенсус, что общественное внимание – это хорошо, это правильно, это может спасти жизнь, предотвратить риски плохого обращения.

А в Беларуси… Все белорусы говорят: «Сидите молча. От публичности будет только хуже». И это одна из разниц между нашими режимами. Тебе кажется, что правильно привлекать внимание. А там люди тебе говорят: «Шум сделает только хуже».

Екатерина Яньшина: От тех, с кем я сидела, я слышала: «Не дай бог, подашь апелляцию, сделают ещё хуже».

Кстати, попытка адвокатов пробиться, возможно, сыграла свою роль. Когда я вышла и сопоставила даты, то поняла, что через день-два после этой попытки меня вывели из камеры к окошку. Я думала, что на очередной разговор – а там сотрудник миграционной службы. Он говорит: «Тебя отправят на депортацию. Есть ли у тебя деньги, чтобы купить себе билет? Либо тебе придётся ждать здесь, пока тебе не купят билет». Я сказала, что у меня всё есть. «Хорошо, тогда 20-го числа тебя депортируют».

Почему это важно? Потому что в Беларуси ты обычно до последнего дня не знаешь, выйдешь через 15 суток или тебе «накинут» ещё. Это ещё один способ воздействия на тебя. А в моём случае я за несколько дней знала, что 20-го числа меня собираются депортировать – а значит, новые «сутки» или уголовное дело мне не грозят. 

Я могу лишь предполагать. Но, возможно, увидев [все эти действия], они решили: «Фиг с ней, пусть уезжает побыстрее».

– Катя, а что ты думаешь о публичности? То, что о твоей истории писали в России – это помогло или помешало?

Екатерина Яньшина: Мне было неудобно, что столько внимания было к моей истории – притом что в итоге со мной ничего страшного не случилось. С другой стороны – возможно, ничего страшного как раз не случилось именно поэтому.

Наталия Секретарёва: Олег Петрович [Орлов], наоборот, капслоком писал: «Где новость? Где сообщение, почему мы ещё ничего не написали о Кате?»

Екатерина Яньшина: Вот видите, мы все друг другу хотим помочь… Но свой конкретный случай и опыт я бы никогда не применяла к другим. Я никогда не была в ситуации, в которой оказались беларусы. Поэтому вопрос про публичность – это вопрос лично про меня. И лично про себя я отвечаю, что публичность мне, скорее всего, помогла. Но что бы сделала такая же публичность с другим человеком, гражданином Беларуси, я не знаю.

«Ты должен оплатить условия, в которых отдыхал»

– 20 января ты должна была выйти в 16:45. Мы поехали тебя встречать, но ты не вышла. Расскажи, что тогда произошло.

– В целом в Окрестина ты никогда не хочешь, чтобы тебя выпустили раньше. Если за тобой пришли раньше положенного времени, это плохой знак. Это означает повторный арест.

За мной пришли уже где-то в час дня. Я подумала: «Упс, наверное, выходить мне не сегодня». Внизу меня ждал сотрудник миграционной службы. Он сказал: «Будем ехать в аэропорт». Я спросила про вещи, с которыми я приехала в Беларусь, – они ведь остались в отеле. Что с ними случилось, я так и не узнала. Ещё мне было интересно, что с моими телефонами. Сотрудник ответил, что телефоны на экспертизе – и если я решу дожидаться её результатов, то придется ждать здесь, в Окрестина. Конечно, я решила, что телефоны не так уж дороги. Кольца, серьги, наличные деньги и другие вещи, которые были со мной в суде, мне вернули – но вычли ту сумму, на которую они меня любезно кормили все эти 15 суток. Потому что в Беларуси ты должен оплатить эти замечательные условия, в которых ты «отдыхал».

Правозащитница Екатерина Яньшина

Очень заботливо сделали конвертик из бумаги А4, написали там ручкой сумму – сколько было, сколько вычли, сколько должно остаться. И вплоть до копеечки положили сдачу.

Чтобы забрать арестованную вещь, ты должен на выходе взять квитанцию, что оплатил питание. Взять постановление суда, прийти в милицию – и только тогда выдадут вещи. Иначе нельзя. Там был такой сотрудник, я запомнила его фамилию – Тишечкин. Он постоянно стучал в дверь: «Дамочки, про оплату помним!» То есть эти деньги для них важны.

А депортировали меня с ещё двумя гражданами России. Судя по словам сопровождающих, им бы пришлось ждать депортации ещё какое-то время, хотя за их вылет были готовы заплатить родственники. А раз нужно меня срочно выгонять – значит, заодно можно этих двух захватить с собой.

Депортация проходила очень просто. На парней надели наручники, на меня не стали – сказали, наручников не хватило. Посадили в обычный легковой автомобиль, заехали за их вещами – и в аэропорт. Там купили билет за мой счёт – карта была с собой. Всё было спокойно. Проводили до самой посадки и помахали рукой.

– А нам сотрудники Окрестина по домофону сначала велели тебя ждать. А затем признались, что ты уже на свободе. С большим трудом нам удалось выяснить, что тебя депортировали. Но и тогда мы не поверили…

Наталия Секретарёва: К сожалению, в Беларуси нормальная практика, когда людей после 15 суток снова переарестовывают – насколько им захочется, и столько раз, сколько захочется. Мы какое-то время думали, что так было и с Катей.

На самом деле всё упирается во враньё. Их цель – тебя запутать и дезориентировать. Вы ждёте, вам говорят, что человек сейчас выйдет. А потом сообщают: «Вы просто не заметили, она прошла мимо и уже летит в Россию».

Ты понимаешь, что это может быть абсолютной ложью – не поверишь, пока сам не увидишь человека. Это работающий способ тебя абсолютно запутать – и я уверена, что это делается специально. И когда сотрудники посольства или изолятора говорят, что она на таком-то рейсе – ты уже не веришь. Нет нигде правды.

– Катя, напоследок хочу задать такой вопрос. Ты не думала, что могла разблокировать телефон и выйти из ситуации с наименьшим ущербом…

Екатерина Яньшина: То, что находится в телефоне, касается не только меня, но и других людей. Плюс я понимала, что уже просто не могу действовать иначе. Я решила так: «Никаких паролей добровольно давать не буду, не надо меня запугивать, пусть делают что хотят». То, как я себя вела, могло быть неправильно по отношению к тем, кто за меня переживал. Но это всё-таки был мой выбор, я о нём не жалею.

Наталия Секретарёва: Мы живём в парадигме, когда человек спокойно указывает на свои базовые права, а его за это упрекают: «Зачем ты нарывалась!» Катя вела себя максимально корректно, не делала ничего, что могло бы вызвать недовольство. Спокойно говорила: «Я не обязана это делать». И имела на это право.

– Да, и я сама не заметила, как скатилась в парадигму «сама виновата»…

Наталия Секретарёва: Мы тоже думали, что если бы Катя всё показала, открыла, сделала как они хотят, то её бы скорее всего просто депортировали. Мы все так немножко думаем. И это пугает.

Екатерина Яньшина: Эта система реально ломает людей. Ты чувствуешь, что ты один, не можешь передать весточку на волю, о тебе не могут ничего узнать твои родственники… Было полезно понять, как непростительно мало мы говорим о том, что происходит в Беларуси. Я обещала сокамерницам, что постараюсь максимально подробно рассказывать о том, что видела. Это интервью – один из способов выполнить обещание тем, с кем для меня честь оказаться знакомой.

Я хочу чтобы мы говорили и не забывали: прямо сейчас кто-то сидит в переполненной камере. Сразу после 15 суток узнаёт, что ему назначили ещё 15 суток, а потом – уголовное дело. И к нему не будет пробиваться адвокат, про него не будут писать международные СМИ. Это какой-нибудь архитектор, бармен, да кто угодно. И они одни наедине с ужасной системой.