«Не врать и не обнадёживать»

В понедельник, 16 мая, Апелляционный военный суд оставил без изменения приговор Никите Уварову, осуждённому по громкому «делу канских подростков». Ранее 16-летнего Уварова приговорили к пяти годам лишения свободы за «обучение в целях осуществления террористической деятельности» (ст. 205.3 УК) и незаконное изготовление-хранение взрывных устройств (ст. 223.1 и ст. 222.1 УК). «Улица» поговорила с его адвокатом Владимиром Васиным о том, как работать с несовершеннолетним по таким «недетским» статьям.

«Передо мной точно не террорист»

– Я бы хотел в самом начале прояснить один вопрос. Все знают это дело как «дело о взрыве в Minecraft», оно стало своего рода печальным мемом. Корректно ли его так называть? Действительно ли в обвинении было нечто подобное?

– В самом обвинении подобных утверждений не было – только упоминание о Minecraft. Что ребята играли в эту игру, что-то там строили… Но скриншотов о «виртуальном» взрыве я лично в материалах не видел. Возможно, они были раньше. Вспомните, в ноябре 2020 года в отношении ребят возбудили второе дело по статье 205.4 УК – то есть об организации террористического сообщества и участии в нём. Потом, в марте 2021 года, это дело прекратили с правом на реабилитацию. Видимо, история со взрывом в игре осталась в прекращённом деле. Но СК сам рассказал про Minecraft, журналисты эту информацию разнесли – и так появился мем, о котором вы говорите. Я же всем рассказывал о «деле канских подростков».

– Расскажите, как вы вообще попали в это дело?

– За 17 лет практики у меня было много дел [с участием несовершеннолетних]. Ко мне приехали мама Никиты Уварова и его тётя, стали уговаривать заняться этим делом. Как я понял, им посоветовали меня разные люди. Я взял паузу и через месяц, когда принял решение, приехал в Канск.

– Зачем вы взяли паузу? Что вам надо было обдумать?

– Я не люблю торопиться, когда приходят с такими делами. Надо посмотреть, какая от меня будет польза, что вообще можно сделать. Они рассказали, что уже есть признания. Статья тяжёлая, поэтому я не хотел принимать решение за час или даже за день. Поскольку люди пришли через пять месяцев [после возбуждения дела], то я подумал, что спешить уже некуда. Поэтому съездил в отпуск, обдумал ситуацию и принял решение.

– Какие у вас были аргументы за и против?

– Было много вопросов к ситуации: признания, явки... Но также были несовершеннолетние дети и абсурдное обвинение в терроризме. Я до сих пор придерживаюсь мнения, что оно не доказано. Никита и его семья считают так же.

– Как вы выстраивали диалог с подзащитным? Сложно ли это было, учитывая его возраст?

– Мне повезло – с ребёнком было легко. Я не знаю, что тут сыграло: его возраст, психотип или воспитание… Да, я действительно переживал [как мы сработаемся]. Но когда он вышел [в помещение для свиданий с адвокатом], то в первую же секунду стало понятно: передо мной точно не террорист. Вышел испуганный мальчик, смотрел в глаза. И мы сразу договорились: общаемся честно, друг другу не врём. Если вопросы есть – задаём. И парень мне ни разу не соврал за год с лишним. Я ни разу не услышал от него лжи, за это ему большое спасибо.

В общем, никаких проблем с ним не было – нормальный здоровый ребёнок, как будто не в Канске вырос. Любопытный, интересуется всем. Начитался разных книжек – Кропоткина, батьки Махно, Льва Толстого и так далее. С какими-то своими взглядами – ну и что, это ведь не запрещено. Он рассказывал оперативникам, что Лев Толстой был анархистом, а те над ним смеялись и не верили.

У мальчика обострённое чувство справедливости, это было видно. Об этом в суде говорили его родственники, одноклассники, учителя. Кстати, с их стороны никакого негатива по отношению к Никите не было.

– И всё же, подросток в 14 лет воспринимает любого взрослого как человека из другого мира. Насколько легко было убедить его довериться вам?

– Я не знаю, это у него надо спросить. Но проблем не было, и я сам ему доверял.

– А как вы выстраивали диалог с родителями?

– Мама моего подзащитного – очень вменяемый человек, тётя тоже. Конфликта интересов между ними и Никитой не было. Когда люди уверены, что в действиях их ребёнка нет преступления, то и признаваться не в чем. Поэтому подобных уговоров я от них не слышал. Хотя сам объяснял: если человек признается, то, возможно, будет смягчение [ответственности].

Адвокат Владимир Васин

Я должен был это объяснить, и я всегда предупреждаю подзащитных – ты можешь признаться в любой момент до удаления суда в совещательную, никто тебе это не запретит. Я это разъяснил один раз, человек услышал – а дальше он главный.

Но решение было принято Никитой ещё до моего вступления в дело – и во время моей работы оно не менялось.

– Насколько тяжело общаться с родителями, чей ребёнок может на много лет попасть в тюрьму? Что здесь было главным?

– Самым важным было не врать и не обнадёживать зря. Изначально было объяснено: если обвинение не уменьшится и статья не изменится, то, скорее всего, будет реальный срок. И люди это понимали адекватно. Почитали практику, посмотрели новости, поняли, какие тенденции… То есть они знали, что такой приговор может быть. Но надежда у них жила, никто её у них не отбирал и не смел отобрать. Они надеялись на пять лет условно. Вдруг пожалеют, вдруг не посадят… Но не получилось.

– Многие адвокаты говорят, что им приходится выступать в качестве психотерапевта для подзащитных или их родственников.

– Коротко скажу, и мне пришлось. Разговаривать, объяснять, успокаивать. Когда работаешь с детьми, всегда так, этого не избежать. Если не готов к этому – лучше вообще не брать такие дела.

– Как вы с этим справлялись? Вам же тоже нужно было избежать выгорания.

– Я выгорал. Потом ехал отдыхать, на рыбалку. Ездил на тренинг для тех, кто выгорает, приводил себя в порядок.

– Понятно, что защитник не может сам отказаться от защиты, но в этих условиях у вас не было мысли выйти из дела, передать его коллеге?

– Нет, это неприемлемо. Так не принято.

«Хотелось верить, что пощада будет»

– Получается, вы вошли в дело на этапе…?

– Ещё во время расследования. Мой подзащитный к тому времени провёл в СИЗО семь месяцев.

– А кто работал до этого?

– Защищала адвокат по соглашению из Канска, она была и на апелляции, помогала [мне].

– Потом вашего подзащитного освободили. Что вы для этого сделали?

– Мы указывали на незаконность и необоснованность ареста. Следствие месяцами прикладывало одни и те же документы для обоснования продления «стражи». В итоге моего подзащитного освободили после 11 месяцев в СИЗО, ему уже не стали назначать никакую меру. Остальные [подростки] находились сначала под домашними арестами, потом под запретами определённых действий. Но всем дали шанс учиться, пользоваться для этого связью. Это было очень гуманно, потому что обычно даже этого не дают.

– А как решался вопрос с учёбой вашего подзащитного, пока он был в СИЗО?

– Преподаватели ходили, посещали в СИЗО. Он учился, вышел – сдал программу за 8-й класс и ушёл в колледж.

– Бороться за это пришлось?

– Нет, условия были. Ребёнок сам доучился, сделал всё, что мог, сдал экзамены и выпустился, пошёл в техникум. Жалоб на содержание в СИЗО у нас не было, в плане условий всё было по-человечески.

– А как следователи обращались с подростком?

– В таком возрасте допросы ведут в присутствии педагога и законного представителя. Людей больше, внимания к происходящему больше. А в остальном всё так же. Со стороны следователей было и психологическое давление, и физическое тоже: по словам моего подзащитного, было несколько случаев применения силы.

– Прямо на глазах у представителей, у педагогов?

– Нет, не на глазах. Военно-следственный отдел провёл проверку сообщения о преступлении, но она, как всегда, оказалась отказной.

Иногда допрос вёлся совсем как со взрослым, следователи задавали серьёзные вопросы. Но мой подзащитный ко многому подготовился – и понимал, что будут спрашивать обо всём.

В любом случае, хорошего отношения было больше, чем какой-то озлобленности. Начиная от приставов в суде и заканчивая полицейским конвоем – все были, что называется, с человеческим лицом. Это очень порадовало. Даже если взять микроклимат в суде: я в общей юрисдикции больше трачу нервов, чем здесь, в военном трибунале. Конечно, с судом возникали трения, я даже получил замечание, но это было в рамках процесса. Не было ничего из ряда вон выходящего, какой-то жести. Поэтому я благодарен всем участникам, что процесс шёл на принципах достоинства и уважения друг к другу. Это редко.

– Когда близился приговор, вы как-то готовили подзащитного и его родителей к тому, что могут дать реальный срок?

– Ну, я повторюсь, шанс маленький [на условное] был. Даже у меня он жил внутри, хотя, наверное, меньше всего. И хотелось верить, что пощада будет. Даже при том, что Никита не признал вину и сразу сказал, что ничего этого не делал, не думал, не замышлял.

Мама Никиты – умная, она понимала, как пазл сложился. Видела ключевые доказательства и где-то глубоко была готова к реальному сроку. Но тоже надеялась – и это нормально, надежда всегда должна быть.

– Как вы оцениваете приговор?

– Мы им недовольны. Мы надеялись, что суд не увидит в действиях ребят терроризма в чистом виде. Что, возможно, останется только баловство детей со взрывчатыми веществами – как это и указано в обвинении. Но суд пошёл другим путем. Он применил примечание к статье 205.3 о «прохождении обучения в целях террористической деятельности» и прекратил дело в отношении двоих сознавшихся подростков. Но оставил прежнюю квалификацию по терроризму в отношении того единственного, кто не признал вину.

– То есть для вас именно реальный срок стал неожиданностью?

– Не совсем. Варианты разные были, но поскольку обвинение у всех было одинаковое и все трое отрицали терроризм, мы думали, что, возможно, у всех будут одинаковые сроки. Но получилось, что в отношении двоих дело прекратили. Ребята на свободе… тут я ничего не буду говорить, это хорошо. Плохо, что третий мальчик будет сидеть в тюрьме.

– Основным доказательством были явки с повинной «подельников» вашего подзащитного?

– Основных доказательств было несколько. Начиная с явок, признаний, выводок (проверки показаний на месте. – «АУ»), объективных доказательств – съёмок, фото, листовок. И так до свидетельских показаний. Все эти три блока связывались доказыванием умысла, а умысел у нас как доказывается? Признанием. Явками и признаниями. Они склеили и зацементировали всё.

При этом [в явках несовершеннолетних] около 20 листов мелкого текста, по стилистике напоминающего текст взрослого. Мои коллеги делали по этому поводу технические исследования и предъявляли их суду. Стандартная работа – надо пытаться доказать, что это слова и формулировки не ребёнка, а взрослого. Но суд это не убедило. Ничего удивительного, конечно, но пытаться нужно всегда.

– Вы взаимодействовали с коллегами, защищавшими других мальчиков?

– Да, в этом плане мне повезло, замечательные коллеги: один местный, один московский, но родом из Красноярска. Мы работали как одно целое: друг другу помогали, обсуждали тактику. Всё, что можно было сделать, они сделали очень правильно и профессионально, в том числе по поводу недопустимости [доказательств]. Они сражались очень достойно.

– А в позициях вашего доверителя и их подзащитных разве не было различий?

– [Наши позиции] абсолютно совпали на суде. У нас была единая позиция с самого начала судебного разбирательства и до приговора.

– Как на специфику этого дела влияло то, что оно касается несовершеннолетних?

– Ну, им вменяли статью 205.3 УК – там для взрослых от 15 лет до пожизненного. Я раньше не видел таких статей и таких фабул для 14-летних. Это не телефонный звонок о минировании школы… И эта ужасная фабула тоже сыграла свою роль. При этом закон уже давно не даёт присяжных для данной категории дел, суды по ней закрытые. Нет даже возможности применить статью 64 УК и назначить наказание ниже низшего. Нет и варианта рассмотреть дело судьёй единолично, остался только военный трибунал. А потом никаких зачётов «день за полтора» для времени содержания в СИЗО.

Адвокат Владимир Васин

Всё, что идет в Уголовном кодексе со словом «терроризм», исключает любые гуманистические поблажки.

– А в чём особенность именно для несовершеннолетних?

– Только в наказании: оно не может быть больше 10 лет.

– Какие системные проблемы следствия и суда с участием несовершеннолетних высветило для вас это дело?

– У нас суд был корректным, но вообще детские суды должны предусматривать больше прав для несовершеннолетних обвиняемых. Тем более когда речь идёт о таких сроках. Судить 14-летних детей как военных преступников или террористов – это не совсем правильно, я считаю. Я категорически считаю, что такие процессы должны быть открытыми; дети должны иметь право на присяжных – чтобы люди решали, доказана вина или нет. Рассматривать дела должны не военные судьи, а ювенальщики, судьи подготовленные. Понимающие в детском поведении и психологии.

Опять же, проблема зачёта времени в СИЗО. Взрослому по другой статье будет зачтено день за полтора, а ребёнку – день за день. И ещё много теоретических вопросов.

– У вас нет особых претензий к суду, вроде бы всё было по-человечески – а закончилось вот таким приговором. Почему?

– Возможно, потому что Уваров не признался. Потому что был активнее других [в процессе] – суду виднее. Возможно, у суда не было другого внутреннего убеждения, кроме того, что террорист должен сидеть в тюрьме. Поэтому устояла именно эта статья, по которой нельзя дать ниже низшего, но можно дать условно. Все это видели и понимали, поэтому сумка в колонию была собрана заранее.

– Как прошло заседание апелляционной инстанции?

– За полтора часа очень ровно и вежливо.

– Стал ли для вас неожиданностью её результат?

– Нет.

– Будете ли вы идти в кассацию?

– Для неё уже почти все готово, осталось получить решения.