«Клиенты-то у меня непростые люди»

Несколько десятков адвокатов из разных регионов России решили принять участие в защите московской коллеги Ольги Лукмановой. Ранее Измайловский районный суд приговорил её к пяти годам условно за мошенничество: по мнению следователей, она собиралась присвоить 4 миллиона рублей, взятые у доверителя под предлогом передачи потерпевшей. «АУ» связалась с Лукмановой и выслушала её позицию о деле, приговоре и солидарности коллег.

– Многие наши читатели следили за вашим делом. Но для тех, кто о нём не слышал, расскажите, пожалуйста – в чём вас обвиняли?

– Якобы я ввела в заблуждение своего доверителя: пообещала оказать определённую помощь и взяла у него денежные средства. Следствие считает, что я намеревалась оставить их себе.

Данный доверитель, бывший участковый полицейский Тимур Сагатов, обвиняется по четырём эпизодам: ч. 4. ст. 159 УК (мошенничество в особо крупном размере), два раза ч. 3 ст. 159 (мошенничество в крупном размере) и ст. 286 (превышение должностных полномочий). По мошенничеству там оконченный состав: по версии следствия, он завладел квартирой одной женщины, не передав ей денег. Второй эпизод – завладел её машиной, третий эпизод – завладел денежными средствами в размере 750 тысяч рублей. Что касается 286-й статьи – там он якобы необоснованно вынес отказной материал по материалу проверки. До сих пор его дело не ушло в суд, пятый год оно находится в следствии. Мне, кстати, очень интересно, почему его дело до сих пор не в суде.

– В деле говорится о передаче 4 млн рублей. Что это были за деньги?

– В оплату нашего с ним соглашения входили возмещение ущерба потерпевшей – 3 млн рублей, плюс уплата налогов – 520 тысяч рублей. Остаток суммы – это мой гонорар и оплата расходов на специалистов. По соглашению, оплата должна была производиться частями, до 30 апреля 2017 года.

– Почему именно вы должны были передавать деньги потерпевшей?

– У неё был негативный настрой к доверителю. Кроме того, она состояла на учёте в ПНД – поэтому я консультировалась с врачом-психиатром; он сказал, что всё взаимодействие лучше вести без Сагатова. Чтобы его появление не вызывало у неё агрессию. Кроме того, и сам доверитель на этом настаивал.

– Но есть же варианты безналичных расчётов, банковские переводы…

– Я ему предлагала сделать нотариальную ячейку. Он сказал, что для него это дорогостоящая услуга, там же надо процент платить. Поэтому при обсуждении был выбран самый оптимальный способ.

Также я несколько раз предлагала, чтобы он поехал и сам передал денежные средства в нашу кассу. Но он отвечал, что поздно освобождается, а касса у нас в бухгалтерии работала только до 18:00.

– Расскажите о вашем задержании.

– В первый раз он передал часть денежных средств 21 февраля 2017 года, всё прошло нормально. В следующий раз мы встретились 28 февраля – и тогда я была задержана сотрудниками ФСБ.

Уже потом он пояснил следствию, что с первой встречи вёл аудиозаписи наших с ним разговоров. Причём начал меня записывать на свой личный телефон, который потом продал. То есть первоисточника аудиозаписи у нас нет.

– СМИ сообщали, что на каком-то этапе следствия вы признали вину. Это правда? Почему вы так поступили?

– 6 марта я поехала с двумя защитниками в Управление СК по СЗАО – хотя якобы преступление было на востоке Москвы совершено. Тоже взяли диктофоны и записывали всё происходящее. Два часа длился мой первоначальный допрос, где я рассказала о реальных событиях. И первоначальные показания мои были непризнательные.

Потом начальник следствия меня вызвал к себе в кабинет, где находился сотрудник управления «М» ФСБ. И они мне сказали, что если я вину не признаю, то меня задержат в порядке 91-й УПК («Основания задержания подозреваемого» – «Улица») и выйдут в суд с ходатайством об избрании меры пресечения в виде заключения под стражу. Вызвали конвой уже. И вот после этого я таким образом и поступила. Я на тот момент была беременна пятым ребёнком.

Весь этот разговор был записан на наш диктофон. Эта аудиозапись была приобщена в суде, она там прослушивалась. Была сделана лингвистическая экспертиза, которая показала, что на меня было оказано психологическое воздействие.

– А в каком объёме вы дали признательные показания? Полностью, частично?

– И их даже не давала. Следователь просто перекопировала показания потерпевшего. Я пыталась внести какие-то свои корректировки, она сказала: «Нет, так не пройдёт. Ваши показания должны быть идентичны показаниям потерпевшего». Я ни слова ни сказала – это [всё написала] следователь. Кстати, через месяц после возбуждения уголовного дела она уволилась.

– Вас задержали в начале 2017 года, а приговор вы услышали в начале 2021 года. С чем связана такая большая задержка?

– Это, наверное, нужно спросить у сотрудников Следственного комитета, которые расследовали данное дело. Они его неоднократно приостанавливали по каким-то причинам. Например, якобы потому что я находилась на больничном. Хотя я в тот момент работала.

В деле очень много таких моментов: незаконно приостанавливалось, незаконно возобновлялось. У нас же делу больше года, а значит, должен был продлеваться срок следствия у руководителя в Москве, потом у [главы Следственного комитета Александра] Бастрыкина. Однако нет ни одного такого документа. Всё возобновлялось и продлевалось на местном уровне, руководителем Северо-Западного управления.

Самый первый вопрос, который мой адвокат задала следователю – почему именно здесь, почему Северо-Запад? Следователь, видимо, недавно работала, поэтому откровенно сказала: «Ну вы ж прекрасно знаете: здесь договорились, поэтому здесь».

– Насколько я знаю, ваше дело вызывало и другие вопросы с формальной стороны. Я читал, что на документах, где необходима подпись руководителя ГСУ СКР по Москве, стояло только факсимиле?

– Это даже не факсимиле было, а компьютерная накладка. То есть искусственно созданная на компьютере подпись – её взяли, на лист наложили и так напечатали.

– А с чем, по-вашему, это связано? Казалось бы, не такая большая проблема получить подпись руководителя, если следователи уверены в своей правоте.

– Не могу даже на этот вопрос ответить.

– Ваше дело привлекло большое внимание СМИ, ведь вы в то же самое время защищали бывшего начальника УСБ СКР, полковника Александра Ламонова. Как вы считаете, ваше уголовное преследование было как-то связано с его делом?

– Я не считаю, я это знаю. Когда я была задержана 28 февраля, мне предложили склонить Ламонова к признанию вины. Мол, если я это сделаю, то уголовного дела в отношении меня возбуждено не будет. Я этого не сделала – и 6 марта было возбуждено уголовное дело в отношении меня.  

– А потом эти предложения повторялись?

– Потом уже нет. Потом другие предложения были.

– Какие?

– Так же о сотрудничестве, только в других моментах.

– А в каких?

– Клиенты-то у меня непростые люди. Так что правоохранители делали предложения в целях сотрудничества со следствием при моей работе с определёнными моими другими клиентами.

– Вы можете сказать, о ком идёт речь?

– Нет, не могу, к сожалению.

– Вы смогли довести до конца дело Ламонова? Или оказались выбиты из дела?

– Я довела его до конца, сейчас апелляция у нас там. Неплохой приговор, я считаю – пять лет.

– Как вы считаете, если бы не уголовное преследование, у вас была бы возможность работать по этому делу эффективнее?

– Вы знаете, не могу так сказать. Я считаю, что я достаточно эффективно осуществляла и его защиту, и других своих доверителей. И на данный момент осуществляю.

– Обращались ли вы в АП Москвы с просьбой о защите? В комиссию по защите профправ, например.

– Нет.

– Почему?

– Исходя из того, как расследовалось моё уголовное дело, насколько оно откровенно было сфальсифицировано, мы с защитниками были уверены, что оно закончится статьёй 237 УПК – «Возврат дела прокурору». Нам казалось, что по таким материалам, которые находятся в уголовном деле, ну невозможно просто вынести приговор.

– То есть вы посчитали, что не стоит беспокоить палату?

– Да, совершенно верно.

– Как проходил суд по вашему делу?

– В суд в июле 2020 года попало дело. Председательствующая была судья Лысенко. До определённого момента она рассматривала его вполне объективно, ничего плохого я сказать не могла.

– Что значит «до определённого момента»?

– Ну, до определённого момента она подходила объективно к рассмотрению дела. Но когда прочитаешь приговор – это в голове не укладывается, честно скажу. Не только у меня, а у всех адвокатов.

– То есть вам до самого момента приговора казалось, что процесс идёт объективно. Или что-то поменялось ещё до приговора?

– За три заседания до приговора поведение её изменилось.

– Каким образом? Она стала жёстче вести процесс? Что-то отклонять?

– Ну… да, стала более… жёстко подходить к моменту осуществления защиты. Определённые вопросы были.

– Вы не могли бы рассказать конкретнее? Что именно происходило?

– Иногда бывают такие моменты… у судьи тоже настроения, она тоже человек. По-разному это можно всё воспринять. И на тот момент это воспринималось нами таким образом, что, может, у неё свои проблемы возникли, отсюда и такое поведение.

– Но какое именно? У вас отклоняли ходатайства? Вам грубили?

– Нет, она не грубила. Пара ходатайств, да, были отклонены.

– Какие доказательства вы представляли в свою защиту?

– Там очень много доказательств, мы можем с вами разговаривать часа два об этом. Есть аудиозапись пятичасовая, с непризнанием моей вины.

– Аудиозапись вашего допроса?

– И допроса, и склонения меня к признательным показаниям. И факт того, что признательных показаний я не давала. На этой аудиозаписи зафиксировано, что очной ставки не было.

Ещё был случай, когда второй адвокат приехал на осмотр моего автомобиля. Однако сотрудник ФСБ его не допустил, сказал: «Если вы не самоустранитесь, то я применю к вам физическую силу». На что в приговоре написано: адвокат плохо настаивал, чтобы его допустили в ОРМ. Но как он должен настаивать, если обещают применить к нему физическую силу? 

Есть квитанции о внесении денежных средств в кассу, которые мне передавал Сагатов – 600 тысяч рублей, 150 тысяч рублей. Однако судья посчитала, что данные квитанции не являются подтверждением внесения денежных средств в коллегию адвокатов. Хотя единственным таким подтверждением у нас и является квитанция, приходный кассовый ордер.

– А вы предъявляли налоговые документы? Ведь если вы вносили деньги в кассу, то с вас должны были снять налоги, если коллегия выступает налоговым агентом?

– Справку взяла я в бухгалтерии уже впоследствии. Что налоги были заплачены 30 марта 2017 года.

– Вы адвокат – как вы оцениваете собственный приговор?

– Честно сказать, такой приговор я увидела впервые в своей практике. Когда на «белое» говорят «чёрное». Вот ещё пример: у меня в деле очень много происходило замен номеров CD-дисков, на которых были аудио- и видеозаписи. То есть номера дисков меняются три или четыре раза по всему делу. Судья знаете, как описала этот момент? Что каждый следователь, который осматривал диск, по-своему трактовал номер. Ну как такое может быть? Один видит цифру 1 и пишет 1 – а второй эту же цифру пишет как 2?

– По каким основаниям вы обжалуете приговор? Только по фактическим? Или также и по процессу?

– По процессу также будут вопросы.

– А какие?

– Не могу вам сейчас сказать.

– Почему, по вашему мнению, суд пошёл вразрез с прокурором? Дал пять лет условно, а не реально – но при этом удовлетворил гражданский иск, хотя прокурор был против этого?

– Гражданский иск вообще не должны были удовлетворять. Потому что в процессе судебного заседания Сагатов пояснил, что ему принадлежит только часть денежных средств. А другая – его родственникам.

– Тогда почему судья так сильно разошлась с прокурором?

– Не знаю, это у неё надо спросить. Я даже не знаю.

– В вашу поддержку была организована массовая акция адвокатов. По данным «Коммерсанта», в Мосгорсуд поступило порядка 30 апелляционных жалоб на приговор. Было ли это для вас неожиданностью?

– Да, для меня это было большой неожиданностью. 2 февраля был оглашён приговор, а 3 февраля мне массово стали звонить коллеги. Даже неизвестные мне адвокаты писали в Instagram, предлагали свою помощь. Потому что все были просто в шоке от того, что произошло.

– Писали только из Москвы?

– Нет, из других регионов тоже: из Сочи, из Крыма, из Владикавказа, по-моему, из Дагестана. Много откуда.

– Почему, по вашему мнению, именно это дело вызвало такую волну адвокатской поддержки?

– Мне кажется, просто ситуация дошла уже до определённой точки кипения. К сожалению, у нас очень много адвокатов, которые находятся под следствием по сфабрикованным делам и не могут разрешить свою ситуацию до конца. Потому что адвокатские дела в основном сопровождают сотрудники ФСБ. Они оказывают определённое давление на все сопутствующие правоохранительные органы, поэтому адвокаты являются заложниками ситуации.

– За последние годы мы видим уже четвёртую подобную акцию: ранее многие российские адвокаты вступились за краснодарца Беньяша, было дело петербургских адвокатов Зломновых, недавно дело Дианы Ципиновой. Можно ли говорить о том, что корпоративная солидарность адвокатов растёт?

– Совершенно верно. И это очень радует.

– Но почему, по вашему мнению, вас не поддержали органы адвокатского самоуправления? Так, как это было в случае, скажем, с Ципиновой. К примеру, почему не отреагировала АП Москвы?

– Ну, мы не знаем. Может быть, она ещё отреагирует.

– Надеетесь ли вы, что поддержка адвокатов может повлиять на исход дела?

– Вы знаете, надеюсь, что эта поддержка приведёт к объективности рассмотрения данного дела в апелляции. Где мы просим возврат дела прокурору по 237-й УПК – в связи с массовыми нарушениями при расследовании данного дела.

– Что вы планируете делать, если апелляция не встанет на вашу сторону?

– Если апелляция не встанет на нашу сторону, конечно, будем обжаловать. Параллельно у нас идёт подача заявлений на возбуждение уголовного дела по факту фальсификации. Ведь в материалах дела отсутствуют первоначальные мои протоколы допроса, адвокатский ордер второго защитника. То есть фактически их вырвали из дела и уничтожили.

– А если и кассация оставит приговор в силе? Вы планируете идти в Верховный суд, ЕСПЧ?

– Конечно, однозначно.

– Как планируете продолжать профессиональную карьеру?

– Не могу сказать. Может быть, моя карьера немножко видоизменится. Есть тоже определённые предложения на эту тему. Но пока я их называть не могу.