Россия прощается с судебной совестью

Сегодняшний день – 16 сентября 2022 года – надолго закрепится в российском праве. Это историческая дата; буквально «чёрная пятница», когда в России окончательно закончилась эпоха Европейской конвенции прав человека и ЕСПЧ. Мы не знаем точно, что приходит ей на смену – хотя всем очевидно, что из тумана безвременья на нас всех надвигается что-то чудовищное. Но сегодня мы оборачиваемся назад и прощаемся с надеждой на европейский путь права. Эксперт Совета Европы, юрист European Prison Litigation Network, старший юрист ЦЗПЧ «Мемориал» Дмитрий Гурин подводит для «Улицы» итоги эпохи ЕСПЧ.

I

К аждый год в России рождается минимум 200 детей, больных спинально-мышечной атрофией (СМА). Это редкое генетическое заболевание, при котором перестают работать нервные клетки, контролирующие мышечную активность, из-за чего мускулы постепенно атрофируются. Человек при этом всё осознаёт – и наблюдает за тем, как постепенно его организм отключается. Сначала руки и ноги, а потом и дыхательная система.

Этот процесс можно остановить. Но годовой курс «Спинразы» стоит порядка 750 тысяч долларов, а принимать её нужно пожизненно. Укол «Золгенсмы» обойдётся в 2,125 млн долларов – после этого у большинства пациентов заболевание отступает. Цена заоблачная? Да, но смотря с чем сравнивать.

Согласно официальным данным Минфина, российский бюджет тратит на *** [«спецоперацию» в Украине] 627 млрд рублей в месяц – то есть 21 млрд ежедневно. По нынешнему курсу это 348,4 млн долларов. На деньги, потраченные за полтора дня *** [«спецоперации»], можно вылечить всех больных СМА детей, а потом заняться взрослыми. Ведь в стране сейчас от трёх до пяти тысяч людей с СМА.

II

При чём здесь право? Всё очень просто. В 2020–2021 годах как минимум 11 семей с детьми, страдающими от СМА, обратились в Европейский суд по правам человека. Все они находились примерно в одинаковой ситуации: детям прописали «Спинразу», а денег таких у семьи, разумеется, не было. Да, в 2021 году правительство включило «Спинразу» в перечень жизненно необходимых лекарственных препаратов. Но областные минздравы отказывались предоставлять её бесплатно. Родители – а в некоторых случаях даже прокуроры – обратились в суды. Там подтвердили законность их требований и обязали управления Минздрава обеспечить детей лекарством. Но время шло, а решения оставлялись неисполненными.

Тогда родители попросили ЕСПЧ применить обеспечительные меры. Интересы заявителей представляли Дина Латыпова, «Правовое содействие – Астрея» (признано «иноагентом») и SJI. Как известно, Суд предписывает такие «промежуточные» меры в рамках Правила 39 – когда основополагающим правам заявителя грозит неминуемая опасность.

ЕСПЧ удовлетворил большинство поданных ходатайств. Европейский суд потребовал, чтобы региональные власти обеспечили детей лекарством – и выполнили предписания своих же российских судов. Как минимум в пяти случаях «Спинразу» детям выдали.

III

Эти дела Европейского суда, по всей видимости, забудутся после 16 сентября – когда Конвенция о защите прав человека прекратит своё действие в отношении России. Здесь надо напомнить: российские власти считают, что Конвенция перестала действовать ещё раньше – то ли 15 марта, то ли за три месяца до этого. «Закон о разводе с ЕСПЧ» не даёт чётких ответов на эти вопросы, а его авторы, очевидно, и задаться-то ими не в состоянии. Демагогия государственной власти старательно обходит эти и подобные истории стороной.

Юрист Дмитрий Гурин

Ругая ЕСПЧ и оправдывая исключение страны из Совета Европы, власть предпочитает говорить про «навязывание чуждых стандартов, ценностей и традиций» и «прямое противоречие решений ЕСПЧ» самому святому, что у нас есть, – Конституции. Но при этом отказывается решать реальные проблемы, каждый день касающиеся людей. Проблемы, источником которых, как правило, является сама власть.

История выдачи лекарств детям с СМА – лишь одна из тысяч таких же «некрасивых» историй, о которых власть предпочитает не говорить. Это симптом хронической болезни российского государства – давно и прочно поразившей его атрофии. Но не мышечной – что-что, а поиграть на камеру дутыми мускулами государственная машина всегда готова – а куда более страшной. Я говорю про атрофию совести.

IV

Так получилось, что с начала двухтысячных годов совесть России была «вынесена на аутсорс». Её функцию выполнял Европейский суд – который при всех недочётах, огрехах и очевидной медлительности всё равно заслуженно несёт титул совести Европы. Как известно, России с Европой в очередной раз не по пути. Но вот импортозаместить совесть так и не получилось – и вряд ли получится в ближайшее время. Да, нам обещают создать то ли национальный суд по правам человека, то ли какой-то евразийский. Забывая старый анекдот: как ни пытайся, а при сборке деталей каждый раз получается автомат Калашникова.

Юрист Дмитрий Гурин

Конвенция и Европейский суд были для России той небольшой отдушиной, где людей действительно слушали. И где хотели справедливо разобраться в деле – когда государственные органы молчали или отделывались отписками.

Так было с жертвами «Норд-Оста» и Беслана. С родственниками сотен людей, бесследно исчезнувших в Чечне или погибших целыми сёлами под бомбардировками и артобстрелами. С людьми, которых изощрённо пытали и насиловали в отделах полиции и тюрьмах. С женщинами, страдающими от насилия в семьях.

Ценность ЕСПЧ для россиян очевидна. Когда власти бездействовали, отказываясь менять практику, наказывать ответственных, выплачивать компенсации, уважать правомерные интересы… да просто работать на людей, а не на абстрактные «интересы государства» – так вот, все эти ужасы именно в ЕСПЧ получали полновесное и обстоятельное юридическое осмысление.

Нередко Европейский суд был единственным местом, где представитель власти призывался к ответу. Вспомнить хотя бы хрестоматийное дело «Маслова и Налбандов против России», когда заявительницу несколько часов прямо в отделении насиловали полицейские и прокурорские следователи. Их уголовное преследование было прекращено – как водится, «за отсутствием доказательств». И только ЕСПЧ, которым теперь пугают россиян, смог помочь россиянке добиться справедливости.

Но в той картине мира, которая навязывается людям российскими властями, в эпохе мракобесия, страданий и агрессии нет и не может быть места для независимого суда – ни внутреннего, ни внешнего. Несмотря на все разговоры о «духовности» и «великой культуре», здесь нет места для критики и для совести. Поэтому разрыв отношений России с ЕСПЧ был, к сожалению, вопросом времени – особенно после 2014 года.

V

Европейский суд вынес первое постановление в отношении России два десятилетия назад (дело «Бурдов против России», 2002 год). Эпоха ЕСПЧ не прошла впустую. Российские юристы и правозащитники добились регулярных выплат компенсаций в пользу жертв – и исправных (в целом) пересмотров российскими судами решений, вынесенных в нарушение Конвенции. А через механизм обеспечительных мер, к примеру, нередко удавалось обеспечить медицинскую помощь тяжелобольным заключённым или остановить перемещение людей в страны, где им грозило жестокое обращение или пытки.

Но главная цель постановлений Европейского суда как будто растворялась в воздухе. Я имею в виду так называемые «общие меры», которые государства-ответчики должны принять, чтобы не допустить нарушений в будущем. Вот они выполнялись российскими властями медленно, неохотно, спорадично – и часто «для галочки». В основной своей массе (порядка 90%) общие меры так и остались неисполненными.

Одним из результатов присутствия Конвенции в правовом поле России – который стоил титанических усилий юристам и дипломатам Совета Европы – стало «закрытие» нескольких важнейших пилотных постановлений. Так называют решения по делам, вскрывающим структурную либо системную правовую проблему, сопряжённую с отсутствием средств правовой защиты и порождающую вал однотипных жалоб. Здесь я отмечу, прежде всего, вторую жалобу «Бурдов против России» (2009 год) и «Герасимов и другие против России» (2014 год). Принятый в результате закон о компенсации за нарушение права на судопроизводство в разумный срок (позднее дополненный и расширенный) вроде бы решил проблему затяжных судебных процессов и годами неисполняемых гражданских решений по делам, где ответчиком выступало государство. Успех этой истории особенно показателен на фоне других стран Совета Европы, где проблема так и осталась нерешённой.

Значимым достижением стало частичное упразднение и упорядочивание процедуры пересмотра судебных решений в порядке надзора, о несовместимости которой с принципом правовой определённости ЕСПЧ говорил с 2003 года («Рябых против России»). В ходе ряда реформ процессуального законодательства надзор был отнесён к исключительной компетенции Верховного Суда и подчинён более-менее чётким процессуальным срокам.

Юрист Дмитрий Гурин

Действительно, судопроизводство в России за последние 20 лет стало более быстрым, доступным и удобным. Другой вопрос – качество судебных решений и проблема слепого следования судей репрессивной воле законодателя.

Практика Европейского суда в целом стабильно воспринималась в позициях Верховного и Конституционного Судов. Например, конвенционный стандарт защиты прав добросовестных приобретателей недвижимости («Гладышева против России», 2011) лёг в основу правовых позиций Конституционного Суда. А Верховный Суд воспринял подходы ЕСПЧ к разграничению оценочных суждений и утверждений о фактах в делах о защите чести, достоинства и деловой репутации. Зачастую это не меняло ежедневную правоприменительную практику – но тут вина уж точно не Европейского cуда.

Еще одним важным прямым следствием практики ЕСПЧ («Штукатуров против России», 2008 год) стало формальное закрепление в ГПК прав лиц, в отношении которых рассматриваются заявления о признании недееспособным. Поправки к ГПК 2011 года (в пояснительной записке к которым делалась прямая отсылка к постановлению ЕСПЧ) предусмотрели возможность участия таких лиц в процессе, затрагивающем основы их правового статуса.

Довольно сильно влияние Конвенции и практики Суда ощущалось и в регулировании института мер пресечения. Здесь можно перечислять много постановлений, благодаря которым:

• функции избрания и продления стражи были переданы в исключительное ведение судов;
• прекратилась практика «автоматического» продления стражи без судебного решения, без указания сроков и оснований заключения под стражу;
• ограничилась возможность применения стражи по отдельным категориям дел;
• расширился перечень альтернативных мер пресечения.

Но несмотря на обширные поправки в УПК и детальные разъяснения Пленума, копирующие правовые позиции ЕСПЧ, воз, по сути, и ныне остался там. Ежегодно суды отправляют под стражу порядка 100 тысяч человек, удовлетворяя свыше 90% ходатайств следствия. Притом что домашний арест применяется приблизительно в 7000 дел, а залог – едва ли в 150.

Чрезмерное полагание судов на «стражу» как на инструмент воздействия на поведение подозреваемых и обвиняемых, непонимание базовой разницы между мерой пресечения и наказанием, перекладывание бремени доказывания на обвиняемых и удовлетворение ходатайств следствия, основанных лишь на тяжести предъявленного обвинения, – все эти факторы в комплексе подпитывают другую нерешённую проблему – переполненность следственных изоляторов.

VI

Нельзя умолчать вот о чём. В последние годы Суд и Комитет министров как будто стали играть в поддавки с российскими властями, прощая им многие нарушения. То ли в надежде на «худой мир», то ли думая, что тем самым они помогут властям сосредоточиться на глобальных вопросах. Например, в решении по делу «Шмелёв и другие против России» ЕСПЧ авансом засчитал в качестве эффективного средства правовой защиты только что принятый на тот момент Закон о компенсации за неудовлетворительные условия содержания. А Комитет министров СЕ согласился со странным доводом о том, что невозможность осуждённых голосовать на выборах была разрешена введением нового уголовного наказания в виде принудительных работ.

Российские власти долго и упорно убеждали ЕСПЧ и Комитет министров, что инкорпорация конвенционных стандартов в программные решения высших инстанций является исчерпывающей мерой по их имплементации. А принятие номинальных законов – благо на это российский правотворец был всегда особенно щедр – является финалом решения проблемы соблюдения прав человека.

Юрист Дмитрий Гурин

Конвенционные органы в какой-то момент будто бы купились на эту ложь. И согласились на отведённую им роль водомерки, скользящей по внешне приглядным участкам правового фасада. Водомерки, которая не может – и/или не хочет – вскрыть глубинные нарывы системы, изъеденной произволом и коррупцией.

И всё же, и всё же…

VII

Выходя из Совета Европы, российский парламент старательно вымарал все упоминания ЕСПЧ из законодательства. Упразднён был механизм пересмотра судебных решений после установления Страсбургом нарушения Конвенции. Заключённые были лишены права на беспрепятственные свидания с представителями в ЕСПЧ и неперлюстрируемую корреспонденцию с Судом. Удалены были ссылки на практику ЕСПЧ в качестве ориентира при определении размера компенсаций за длительность процесса. Неисполненными остались 222 «ведущих» постановления Европейского суда, каждое из которых требовало поиска решения и принятия комплексных мер. Да что там «ведущие» – не будут исполнены сотни однотипных постановлений и решений. Неразрешёнными остаются порядка 18 тысяч жалоб людей, пострадавших от действий властей. Какого-либо значимого прогресса по этим делам в ближайшее время не предвидится.

Российские власти не ведут какого-либо общения с Советом Европы, хотя возможности для этого сохраняются даже сейчас. Но у власти есть «дела поважнее». Ожидать того, что конвенционный стандарт исподволь продолжит свою жизнь в решениях национальных судов, тоже не приходится. Выход из Совета Европы означает победу радикальных ретроградов и «антиглобалистов». Которые теперь получили формальное основание утверждать, что «Европейский суд нам не указ», а права человека – лишь пустой звук. Несмотря на то, что они всё ещё провозглашены высшей ценностью в столь трепетно охраняемой им Конституции.