«Драматическое ухудшение качества экспертизы»

В начале апреля Минюст признал судебного эксперта Дмитрия Дубровского «СМИ-иноагентом». Незадолго до этого ВШЭ закрыла магистерскую программу по правам человека, где он преподавал. В интервью «Улице» Дубровский заявил, что многие экспертные институты можно назвать «помойками», а на независимых специалистов оказывается давление. Он рассказал о своих планах продолжать исследования в статусе «иноагента», о сложностях с экспертизой в делах по «дискредитации» вооружённых сил – и о том, как отличить хорошего эксперта от недобросовестного.

«Пролез в иноагенты без очереди»

– 8 апреля Минюст внёс вас в реестр «СМИ-иноагентов». Для вас это стало неожиданностью?

– В некотором смысле да. У меня такое чувство, что у Минюста есть набор карточек, которые они кидают наугад: «А вот теперь эти будут иноагентами!» Не понимаю, почему меня признали «иностранным агентом» раньше, например, замечательной Екатерины Шульман (она была признана «СМИ-иноагентом» 15 апреля. – «АУ»). Я даже извинился перед коллегой за то, что я, что называется, пролез без очереди – потому что Екатерина гораздо более известный учёный и публичный интеллектуал. Ещё удивило признание меня «СМИ». Почему я именно «СМИ-иноагент»? И за что меня так «отметили» – какой текст, какое выступление так «зашли» Минюсту, что он решил назначить меня иностранным агентом?

Интересно, кстати, как они будут доказывать «иностранное финансирование» и, главное, «политическую деятельность»: я уверен, что никакой политической деятельностью не занимаюсь. Я буду судиться – сейчас делаю доверенности для юристов, которые будут представлять меня в российском суде. Я не имею надежды выиграть суд, но у меня есть исследовательский интерес понять, как это работает и что они вменили мне в качестве примера «политической деятельности».

Отчасти я был готов к внесению в реестр как сотрудник Центра независимых социологических исследований (ЦНСИ). Его признали «иноагентом» ещё в 2015 году, в частности из-за публикации о роли института мировых судей в России и проведения круглого стола на ту же тему. Было много разговоров, что власти надоело считать всех «агентов» по частям – и поэтому нужно включить в реестр всех сотрудников организаций-«иноагентов». Я был готов к такому развитию событий – но не был готов стать «иностранным СМИ».

– Вы заявили, что не будете соблюдать «иноагентское» законодательство.

– Не собираюсь. Я сторонник того же принципа, которому я учил студентов: «Высшее уважение к праву – это несоблюдение неправовых законов». Это лозунг Мартина Лютера Кинга, который боролся с расовой сегрегацией в США. Я много раз объяснял это своим студентам. Поэтому теперь у меня просто нет другого выбора, я не могу поступить иначе.

– Но можно ли вернуться в Россию, не соблюдая законодательство об «иноагентах»?

– Думаю, что нельзя – но я и не собираюсь сейчас возвращаться в Россию. Из ВШЭ меня уволили, вся моя работа сейчас дистанционная, а остальная деятельность будет проходить за пределами России.

– Вы говорили, что продолжите работать как судебный эксперт. Совместима ли эта деятельность со статусом «иноагента»?

– Это хороший вопрос. Однажды я уже с ним столкнулся, когда было судебное заседание по делу Тимошенко, питерского националиста, которого судили за всякого рода «мемы» на Facebook. Прокурор попытался опротестовать мою рецензию, упирая на то, что институт, в котором я работаю, признан «иноагентом». И тогда судья довольно резко его оборвал, заявив, что этот статус не является обременением с официальной точки зрения министерства юстиции.

– На днях Минюст предложил «иноагентам» не ставить «плашки» в соцсетях – но маркировать себя в профессиональной деятельности. В таком случае будете ставить маркировку?

– Я не понимаю, что Минюст имеет в виду под «профессиональной деятельностью»? Я не журналист и тем более не «СМИ-иноагент». Я не пишу постоянно статьи в журналы и газеты, а если даю комментарии – даю их как эксперт.

Что касается моей научной деятельности, то в России мои статьи будут выходить с пометкой про «исполнение функций СМИ-иноагента». Я вне России, поэтому неэтично заставлять коллег-учёных в России обходиться без плашки – последствия возникнут для них, а не для меня. Хотя применительно к научной статье это выглядит особенно глупо. Одно дело, если человек участвует в публичной политике, другое – текст, который прочитают десять человек.

– После вас «иноагентами» признали Екатерину Шульман, Виктора Вахштайна и Бориса Кагарлицкого. Пойдут ли власти по пути массового признания учёных и преподавателей «иноагентами»?

– Думаю, это из области ручного правоприменения: кто-то сказал что-нибудь не то, и ему прилетело. Как говорил Ежи Лец, цена свободы падает, когда растёт спрос. Чем меньше публичных людей в академии, тем дороже слова, которые они говорят. А поскольку публичных учёных немного, то заткнуть рот можно точечно: заклеймить всех, кто имеет смелость высказывать своё мнение. Но это не массовая статья.

«Права человека ушли из юридического образования»

– До исследований судебной экспертизы вы занимались этнологией и историей?

– Я археолог по первому образованию. Потом поступил в Европейский университет в Санкт-Петербурге, там мне предложили создать образовательную программу по Ethnic Studies – исследованию этнических групп. Этот опыт дал мне представление о том, как устроена российская милиция, я довольно много с ней работал. В то время ещё сохранялись международные контакты; у нас был хороший обменный проект «Климат доверия», где мы возили представителей милиции из разных регионов России в Сан-Франциско, Калифорнию – и рассказывали, как работает американская полиция. В частности, по предотвращению, расследованию и минимизации вреда от преступлений на почве ненависти – то, что называется hate crime. Тогда я впервые услышал, что такое hate speech, hate crime и так далее – и заинтересовался этим типом противоправного поведения. Но в 2004 году проект завершился, поскольку Путин запретил милиции и органам безопасности быть бенефициарами зарубежных фондов.

– Как вы стали заниматься вопросами судебной экспертизы?

– В 2004 году убили Николая Михайловича Гиренко, с которым мы работали вместе в Европейском университете. Николай Михайлович был известным учёным-африканистом, у него много интересных научных работ, некоторое время он был директором Музея антропологии и этнографии. Он активно включился в гражданскую деятельность по защите этнических меньшинств в Петербурге, в том числе создал Школу социогуманитарной экспертизы. Она предоставляла следствию информацию и инструменты по борьбе с неонацистским движением, в то время достаточно активным. Гиренко сам погиб от рук молодых 16-летних неонацистов. После этого я пришёл в экспертизу.

– Чем вы занимались потом?

– С 2004 до 2015 года я работал в СПбГУ, где создал программу по правам человека. Но в 2015 году меня «уволили» – это была очень долгая история, официально я якобы не подписал контракт. На самом деле ректор Николай Кропачёв боролся против Бард-колледжа и в итоге его добил – не без помощи Кропачёва его признали «нежелательной организацией». Я преподавал как раз на программе, сотрудничавшей с Бард-колледжем. Но первые проблемы начались ещё в 2009 году, когда я дал газете New York Times критический комментарий о законе об экспортном контроле.

В общем, после долгого конфликта с ректором Кропачёвым меня уволили из СПбГУ. Международный институт Scholars at Risk, который занимается преследуемыми учёными, признал меня учёным, пострадавшим по политическим мотивам. После этого я три года отработал в США, в том числе в Колумбийском университете. В 2018 году с этим багажом меня взяли доцентом в ВШЭ. Я читал по-английски курсы по правам человека, меньшинствам, свободе слова – то, что мне близко.

– Насколько я понимаю, 28 февраля ВШЭ отказалась продлевать с вами контракт.

– Мой контракт не одобрили, потому что я якобы уехал в Лондон. Это смешно звучит. Я действительно собирался в Лондон, но никуда не поехал. Зато потом на каждом этапе говорили: «Дубровский уехал, значит, он не может преподавать». Я писал главе комиссии, проректору, начальнику департамента: «Я здесь, я никуда не уехал». Но меня просто игнорировали. Вишенкой на этом торте было обсуждение на учёном совете – на нём мне просто не дали слова, только разослали членам совета моё письмо.

– Сразу после вашего увольнения стало известно о закрытии программы по правам человека в ВШЭ. Как вы считаете, почему это произошло?

– Да, программы по публичной политике и правам человека больше нет. Создатель и профессор этой программы Нина Юрьевна Беляева тоже уволилась в знак протеста против моего увольнения и особенно против того, как именно это было сделано. Видимо, программа была слишком неподконтрольна, она была полностью англоязычной. Они долго её терпели, но потом решили, что мы чересчур свободны. Мы действительно были свободны в выборе тем, обсуждали всё с разных точек зрения, но всегда критически – как и должны настоящие учёные.

Судебный эксперт Дмитрий Дубровский

Они решили, что права человека, демократическое управление – всё это ерунда, всё это на фиг, на фиг, на фиг. Это как бы всё от лукавого, всё это не нужно: «У нас тут Отечество в опасности».

Думаю, они зачищали пространство перед «спецоперацией», исключая возможность любого критического высказывания. Точно так же в 2020 году они зачистили всю кафедру конституционного права ВШЭ, уволив её преподавателей за критические замечания по поводу изменения Конституции.

– За последнее время в России ликвидировали представительства нескольких иностранных правозащитных организаций. Выпускники вашей программы шли работать в эти организации?

– Нет, нельзя сказать, что мы готовили правозащитников. Но они знакомились с деятельностью этих организаций. Потом ВШЭ забавно поступила: нам было «не рекомендовано» отправлять студентов в правозащитные организации, объявленные «иноагентами». По сути это был полный запрет, но официально – «не рекомендовано». Наши выпускники работают много где, часто в некоммерческом секторе. Но это не значит, что только в правозащитных организациях – ещё они есть в области социальных проектов, в бизнесе, в международных компаниях.

– У многих адвокатов есть предубеждение к правозащитному сообществу. Мол, есть люди с юридическими компетенциями, а все остальные не могут оказать квалифицированную помощь. Какими компетенциями обладают выпускники программы по правам человека, чтобы защищать людей?

– Наши магистранты смотрели на правозащиту скорее с точки зрения общества, политических наук – public policy. Они смотрели, как общественные организации могут влиять на политику, в том числе в области прав человека, в очень разных сферах. Например, как можно взаимодействовать с государством, с обществом, с бизнесом.

В своё время я публиковал обзоры по состоянию преподавания прав человека для юристов. Скажу, что этого образования практически нет в России. Я сейчас объявил на английском языке курс Human rights contested в Свободном университете, прочитал мотивационные письма студентов, из которых три четверти юристов. Все они говорят, что им в их вузах ничего подобного по правам человека не читают. Права человека как проблематика ушли из юридического образования. Хотя это важнейшая ценностная характеристика любого правового государства.

Судебный эксперт Дмитрий Дубровский

Я понимаю раздражение адвокатов. Для многих правозащитников и экспертов главное – борьба за правду. А у адвокатов гораздо более приземлённая картинка – им надо доверителя защищать. Не правду найти или общество поднять на борьбу, а вытащить клиента из-под огня. Эти задачи не всегда совпадают.

Проблема ещё в том, что для многих юристов права человека – это такое «бла-бла-бла», общая душеспасительность. А им надо конкретную работу делать. Я считаю, что трагедия российского права в целом – это исчезновение прав человека как общей системы, позволяющей оценивать законы и правоприменительную практику. То, что делает сегодня Конституционный Суд, защитой прав человека назвать категорически нельзя. Они скорее легализуют нарушения прав человека и эксклюзивность российского права по их нарушениям на территории РФ.

– Какое будущее ждёт юридическое образование в России?

– Я не специалист и могу сказать только как человек, который получает студентов после юридической школы. Я вижу из мотивационных писем, как им не хватает прав человека, курсы по которым почти исчезли.

Понятно, что теперь и ЕСПЧ можно выбрасывать [из учебной программы]: а зачем он, если Россия больше не в ЕСПЧ? Наверное, для практиков имеет смысл изучать беларуский опыт – ведь для Беларуси единственным механизмом защиты прав человека является ООН. Но России теперь и на ООН плевать хотелось, поскольку её выперли из Совета по правам человека ООН. Остаётся Культурная конвенция Совета Европы, из которой Россия вроде пока не вышла. Там как-то затрагиваются вопросы образования, культуры. Но профессия юриста-международника в области прав человека оказывается в России, как мне кажется, довольно бессмысленной.

«Я против экспертизы на каждый чих»

– В последнее время гуманитарную экспертизу стали применять чаще?

– Да, мы наблюдаем тенденцию к расширению использования экспертизы. Всё время возникают какие-то истории, в которых говорят, что экспертиза необходима. Я так понимаю, что сейчас её чаще будут использовать в делах по «дискредитации» вооружённых сил. Ранее её активно применяли в делах о «фейках» про коронавирус, до этого по вопросам об «иностранных агентах», а ещё раньше – по статье 354.1 УК – реабилитация нацизма. Каждый раз возникает законодательство, которое требует расширения применения экспертизы.

– Многие адвокаты говорят, что в их делах по «дискредитации» армии экспертизы не назначаются. Суд говорит: «А чего проводить, тут и так всё ясно». Хочется понять, можно ли применять такие экспертизы массово?

– Хороший вопрос. На самом деле, конечно, нет. Потому что нет столько специалистов даже формально, чтобы завалить их этой работой. Я так понимаю, что именно из-за массовости дел по «дискредитации» судьи стараются обходиться без экспертизы. Даже простые экспертизы занимают время, их нужно заказать и оплатить, а количество дел за «дискредитацию» по КоАП уже перевалило за тысячу. Если все эти дела обеспечивать экспертизой – судопроизводство встанет.

Здесь есть трагический парадокс: я давно выступаю против того, что на каждый чих на русском языке нужно иметь экспертизу. Я вообще считаю, что в большинстве случаев она совершенно не нужна. Проводить экспертизу – это была всегда позиция прокуратуры. Когда следователи ещё общались с правозащитниками, они мне даже жаловались: если что-то написано по-русски, даже три слова «пошёл на хер» – всё равно иди к специалисту, делай заключение. Зачем, разве что-то непонятно? Нет, иди делай экспертизу.

На мой взгляд, суды чаще всего просто снимают с себя какую-либо реальную ответственность за интерпретацию даже простого и непротиворечивого текста на русском языке, перекладывая эту обязанность на эксперта.

Судебный эксперт Дмитрий Дубровский

Применительно к антиэкстремистскому законодательству в большинстве случаев мы имеем не экспертизу, а «перевод со словарём с русского на русский» для прокуроров и суда.

Однажды мне пришёл запрос на экспертизу. Это была антисемитская выходка в Сыктывкаре. На здании Еврейской национально-культурной автономии было написано «Бей жидов – спасай Россию» и нарисована свастика. Местный следователь отправил фотографии с места происшествия и 19 (!) вопросов ко мне, чтобы я как специалист «разъяснил значение этого высказывания». Я достаточно невежливо ответил, что знание русского языка и истории на уровне 4 класса вполне позволяет адекватно оценить смысл и направленность этого текста.

– Что не так с экспертизой антивоенных высказываний?

– Очевидно, что и суды, и эксперты выполняют прямой политический заказ, считая любое антивоенное высказывание «дискредитацией вооруженных сил». Но, как ни странно, мне кажется, они действительно имеют основания считать «дискредитацией» любой призыв к миру. Потому что призыв к миру означает, что идёт война. Такая кривая логика: Россия не объявляла войну, значит, она не на войне, а потому призыв к миру – это дискредитация. Но непонятно, при чём здесь филолог! Мне кажется, что они придумали репрессивную норму, в которой филологи излишни. Нормальные филологи пытаются задавать вопросы, например, о том, что такое «дискредитация» – сообщение заведомо ложной информации или любых критических мнений, сведений и фактов?

Норма сконструирована так, что изначально предполагает репрессии по отношению к любому человеку, выступающему с антивоенной позицией. Вот в чём весь ужас заключается. А опротестовать неправовую норму правовым механизмом трудно, потому что сам закон придуман, чтобы пресечь любую антивоенную деятельность.

– Часть адвокатов может сказать, что разговоры о гуманитарных экспертизах касаются только «политических» дел. А в целом о качестве экспертизы в суде что вы скажете?

– Так не бывает, чтобы институт деградировал в одной сфере и не деградировал в других. Насколько мы видим по неполитическим делам, там всё то же самое. Вот статья 228 УК (незаконное хранение, изготовление, перевозка наркотических средств. – «АУ»), по которой сидит до четверти заключённых. И по экспертизам в этих делах чудовищный разгул домыслов и непроверяемых решений. Да, в «политических» делах совсем всё плохо, там вообще процедура идёт побоку, никому ничего не интересно. Но если говорить про 228-ю статью, там ровно та же ситуация, как мне рассказывают коллеги. Абсолютно развязаны руки предвзятым и заранее заряженным специалистам, которые стараются доказать, что всё кругом – наркотики.

Думаю, адвокатам известно «маковое дело», по которому куча народа села в тюрьму, потому что они были связаны с покупкой кулинарного мака – в котором 0,000… является наркотическим веществом. И то, что из этого мака вещество получить невозможно, никого не интересует. Это хороший пример того, что суть не в «политических» делах.

«Удивительные институты-помойки»

– Как обстояли дела с «гуманитарной» экспертизой раньше? Кто изначально шёл в эксперты?

– Экспертиза активно развивалась вокруг баталий фашистов и антифашистов в 1990-е годы и начале 2000-х. Была активная политическая жизнь – и было много правых радикалов, которые распространяли язык вражды. Они были нацистами, это правда, поэтому государство пыталось ограничивать их. В начале 2000-х разные школы внесли свой вклад в развитие экспертизы. И московские лингвисты (прежде всего гильдия ГЛЭДИС, Михаил Викторович Горбаневский, Юлия Александровна Сафонова, Елена Игоревна Галяшина), и другие эксперты – в частности уже упомянутая мною школа Николая Михайловича Гиренко в Петербурге. Всё это принималось государством, пока оно не решило, что правозащитникам доверять нельзя. Я это почувствовал в 2008–2009 году, когда следователи перестали обращаться с вопросами: им было запрещено общаться с людьми, так сказать, оппозиционных взглядов.

– Что происходило потом?

– Государство начало отстраивать свою систему экспертизы, создавая удивительные «институты-помойки». Ужас, который мы не можем победить, гидра, вскормленная Московской прокуратурой, – всё это появилось в Российском институте культурологии под руководством ректора Кирилла Разлогова. Именно он вырастил знаменитых лжеэкспертов Виталия Батова и Наталью Крюкову, которые писали и продолжают писать чудовищные, фантастические по содержанию экспертизы, которые принимали все суды, потому что это же «институт культурологии, там же доктор наук пишет». Это персонажи, которые показывают, до какой деградации докатилась система. Я не знал Разлогова, но за одно это могу проклинать.

Батов и Крюкова с другими товарищами стали специалистами по всем вопросам: по порнографии, по религии, по экстремизму, по нацизму – пожалуйста, что хотите. При этом Крюкова – человек без единой научной статьи, со степенью кандидата педагогических наук, полученной в 1987 году. Но когда в суд приходит профессор, доктор наук, филолог, они говорят: «Нет, у нас уже есть отличный эксперт – вот она, Крюкова». Когда я спрашиваю, почему Крюкову считают отличным экспертом, мне говорят: «За ней было уже 50 приговоров, все они устояли в апелляции – значит, она отличный эксперт». Поэтому всё, что она пишет, – это наука, так рассуждают прокуроры и суд.

– Мы говорили о том, как экспертиза зарождалась в 1990-е. Можно ли сказать, что либеральные интеллектуалы, пришедшие в гуманитарную экспертизу для борьбы с правым радикализмом, невольно поспособствовали созданию нынешней системы?

– Да. Я об этом писал в своей статье об истории социальной экспертизы. Это трагическое обстоятельство. Когда государство действительно боролось с насильственным экстремизмом, демократически ориентированные учёные – прежде всего Николай Михайлович Гиренко и Михаил Викторович Горбаневский – предоставляли действительно научную и непредвзятую экспертизу. Нарабатывалась определённая база, принципы и подходы, которые потом были частично использованы, а частично перевраны.

Судебный эксперт Дмитрий Дубровский

Сам институт экспертизы был захвачен людьми консервативных взглядов, которые считают любую оппозицию экстремистами и прямо об этом пишут.

Такие эксперты видят свою задачу в том, чтобы защитить государство от бесконечного количества угроз. Я помню, что Батов, когда он ещё был жив, при мне в суде по делу «Другой России» в Санкт-Петербурге прямо сказал: «Я всегда пишу то, что от меня хочет клиент». Суд на это никак не отреагировал.

– Вы привели экстремальные примеры экспертов, которых знают все. Но какой в целом бэкграунд у типичных экспертов, помогающих обвинению?

– Очень разный. В основном это лингвисты и психологи, поскольку есть традиция психолого-лингвистических экспертиз. Иногда встречаются даже историки журналистики, как Борис Мисонжников – непрофессиональный одиозный эксперт из СПбГУ с докторской по истории советской прессы. То, что он теперь эксперт по экстремизму, очень странно. Такие эксперты по накатанной делают экспертизы на любую тематику.

К сожалению, есть и лингвисты, которые специализируются на экстремизме, как знаменитая Лариса Тесленко. Она прославилась тем, что по её заключению ЕСПЧ сделал специальную оговорку в деле «Дмитриевский против России». Европейский суд с изумлением подчеркнул: товарищи, у вас эксперт отвечает на правовые вопросы и подменяет собой суд. Правда, Тесленко не прошла аттестацию – её уволили с работы в Минюсте. Но она продолжает клепать такие же предвзятые и малопрофессиональные экспертизы для МВД в качестве главы ООО «Профэксперт».

При этом даже судебные предписания не помогают «дать отлуп» непрофессиональным экспертам. Адвокату Андрею Сабинину удалось добиться в деле эколога Валерия Бриниха уникального частного представления – суд попросил УМВД не задействовать эксперта Игоря Федяева из Краснодарской лаборатории МВД из-за его низкой профессиональной квалификации. Думаете, МВД послушало? Да плевать оно хотело, МВД сказало: «А мы его экспертом считаем – он у нас 20 лет работает и будет работать».

Что, на мой взгляд, может окончательно добить независимую экспертизу, так это Постановление Пленума Верховного Суда 29 июня 2021 года. Там напрямую написано, что специалист не имеет права оценивать экспертизу. Тогда вопрос: а кто её будет оценивать? Кто обладает особыми познаниями, чтобы оценить с научной точки зрения экспертизу? По идее это должен делать суд при помощи специалистов, но им теперь нельзя оценивать экспертизу! Получается, в суде можно предоставлять альтернативное заключение специалиста, но оно не должно содержать оценку экспертизы, предъявленной обвинением. В итоге из суда исключают даже возможность узнать о критическом взгляде на научную составляющую экспертизы. Это просто полный бред – особенно учитывая очевидное нежелание и неумение самого суда оценивать степень научности той или иной экспертизы.

Судебный эксперт Дмитрий Дубровский

Я вижу драматическое ухудшение качества экспертизы. Можно буквально написать левой ногой всё что угодно – судам всё равно. Они штампуют любые, самые идиотские экспертизы.

Не говоря уже о том, что в экспертизах встречается плагиат, а то и куски из других экспертиз. С Крюковой была прекрасная история: суд принял экспертизу по экстремизму, в которой посреди текста были такие строчки: «Наличие порнографии подтверждается рисунком женской груди с соском». Это что такое вообще? Просто откуда-то они нарезали, забыли выбросить – суд это спокойно принял.

Ещё по качеству экспертизы бьёт деградация судебной системы и вообще соревновательной основы судопроизводства. Обвинению не нужно предоставлять нормальных экспертов, качественную экспертизу – хоть что-то, что не стыдно было бы почитать. Они реально в большинстве случаев представляют халтуру, но эта халтура всех устраивает. В этом самая большая драма.

Всё, что мы можем сделать, – это повлиять на репутацию людей, которые вовлечены в эту халтуру. Но для многих репутация не проблема. Крюкова и Тарасов существуют вообще вне академической системы, этих специалистов вообще никто не оценивал.

Я бы даже сказал, что уровень экспертиз, который выходит из формальных институций Минюста, ФСБ и МВД гораздо выше, хотя там тоже могут быть предвзятые, заказные экспертизы. А когда нужно быстренько написать, что им нужно, они обращаются к Крюковой. И поэтому она делает экспертизы и по свидетелям Иеговы*, и по Егору Жукову, и по блогеру Синице. Похоже, что их собственные специалисты не готовы писать настолько очевидную ерунду, потому что, несмотря на высокую степень зависимости, там есть определённые стандарты и уважение к профессиональной стороне дела. Зато карманные эксперты вроде госпожи Крюковой могут обеспечить положительный ответ на любую прихоть следствия.

«Экспертиза будет стремительно деградировать»

– Вы до сих пор являетесь судебным экспертом. С какими проблемами эксперты сталкиваются на практике?

– Во-первых, на экспертов время от времени оказывается давление, прежде всего в «политических» делах. Второе – часто экспертами назначают не тех людей, которые разбираются в вопросе, а тех, кто готов предоставить заключение, которое устроит следствие. В-третьих, ЕСПЧ считает, что российская система экспертизы не дискриминирует защиту. Но я считаю, что они не вполне правы. Разница между статусами эксперта и специалиста, отсутствие у адвоката правовой инициативы по заказу экспертизы – всё это приводит к тому, что у суда есть экспертиза и за ней эксперт обвинения, а у защиты есть всего лишь исследование с каким-то «специалистом». И если мы посмотрим на права и обязанности специалиста, то поймём, что в процессуальных кодексах он, в общем, технический персонаж. У него гораздо меньше возможностей, и очень часто суды заключение специалиста не воспринимают как доказательство, равное экспертизе.

Что показательно, Верховный Суд многократно отмечал, что «экспертиза не имеет заранее предустановленной силы, используется как одно из доказательств по делу». Но по факту судьи плевать на это хотели. Они видят экспертизу – «О! Экспертиза подтвердила! Значит, берём заключение и буквально “copy-paste” вставляем его в обвинительное заключение и в приговор».

– Пару лет назад Генри Резник говорил президенту, что стоило бы уравнять права защиты и обвинения – наделить защиту правом назначения экспертизы. Это могло бы помочь?

– Это может помочь, если за этим последует обязанность суда рассматривать на равных экспертизы защиты и обвинения. А также обязанность давать им мотивированную оценку как доказательству по делу. Если сложится такая практика, то суд будет вынужден вникать в научные вещи – и хоть как-то оценивать предоставленные сторонами аргументы.

Кстати, меня изумило, что такая система действительно сложилась кое-где на постсоветском пространстве, например в Кыргызстане адвокаты имеют право на экспертизу. Мне кажется, это усиливает соревновательную сторону процесса. Я даже выступал как эксперт по приглашению адвоката в кыргызстанском суде. Дело очень напоминало многие российские дела – эксперты посчитали упоминание об Ошском конфликте в правозащитном докладе «разжиганием вражды и ненависти». Мне удалось помочь кыргызстанской правозащитной организации «Бир Дуйно» доказать беспочвенность этих утверждений.

Другое дело, я не очень уверен, что в нынешней ситуации в России, когда правоприменение перешло в режим «бешеного принтера», такая система возымела бы смысл. До *** [спецоперации] можно было на это надеяться – сейчас трудновато.

– То, о чём мы сейчас говорим, по сути – признак гибели института независимой экспертизы?

– Я бы сказал, что независимая экспертиза ещё существует. Её очень мало, это буквально десятки человек, к ним редко обращаются суды и следователи, в основном – адвокаты. И всё меньше смысла её делать, потому что в большинстве случаев суды отказываются даже выслушать приглашённых защитой специалистов. Драма в том, что превращение судебной системы буквально в оформление дел, в подгонку имеющихся доказательств под уже готовый результат – это не гибель экспертизы. Это гибель соревновательного судопроизводства, где экспертиза становится дополнительной жертвой. Потому что она возможна только в той ситуации, когда адвокат с прокурором предлагают альтернативные точки зрения – и есть два специалиста с двух сторон, которые могут в простых выражениях всё объяснить. В ситуации, когда суду неинтересно, когда у него есть «правильная экспертиза» от обвинения и какое-то непонятное «заключение» от защиты, неудивительно, что заключения специалистов суды приобщают, но вообще никак не оценивают. Обычно вся оценка сводится к формулировке «суд воспринимает критически».

– Что будет с экспертизой дальше?

– Экспертиза будет стремительно деградировать. Ещё судам будет дана рекомендация убыстрить, упростить процесс. Посмотрим, что будет на уровне уголовных дел – но применительно к делам по административным правонарушениям использование экспертиз будет сведено к минимуму. Там такая массовость невозможна.

– «Улица» подробно рассказывала о проекте «Диссернета» и Amicus curiae, в котором вы тоже участвуете. В его рамках вы создаёте публичную базу экспертиз. Проект нужен, чтобы создать репутационные издержки для нечестных экспертов?

– Да. Единственное, с «Диссернетом» мы стараемся собирать экспертизы людей, связанных с наукой. Здесь есть проблема: многие эксперты никак с академией не связаны, их даже сложно оценивать научно. Они не проходят научную экспертизу, не участвуют в научных проектах, не пишут статей и не выступают на конференциях. Тем не менее они эксперты – и это очень странная ситуация.

Мировая практика в разных правовых системах такова: учёный привлекается как специалист, который изучает ту или иную область – и может пояснить суду, как это дело выглядит в обществе, технике или где бы то ни было ещё. Патологоанатомы и эксперты по баллистике в полицейских системах обычно есть везде. А вот «специалисты по языку» – это российская экзотика, такой практики нет за рубежом, её даже трудно объяснить коллегам. Появился целый класс экспертов, которые никогда не занимались психологией или лингвистикой как наукой: они выпускаются как «эксперты» и работают сразу как «эксперты». Для меня это странно – в международной практике эксперт должен доказать наличие научной и практической деятельности по обсуждаемому в суде вопросу.

Принципиально важно обращать внимание на научную состоятельность тех или иных экспертов. Тут, конечно, возникает большая проблема с российским гуманитарным и социальным знанием в целом, но репутационное давление имеет смысл. Если вы посмотрите «Диссернет», то увидите, что эксперты, которые обслуживают «хотелки» следствия, уже известны за пределами экспертизы. У них очень специфический послужной список: очень часто эти люди замешаны в других нарушениях научной этики. Например, в некорректном цитировании, заимствовании, «переводных» статьях, защите «красочных» диссертаций. Эти люди в профессиональном смысле действительно очень слабы, но попали в университет и продвигаются по карьерной лестнице по другим основаниям – думаю, в том числе благодаря сотрудничеству с органами как «эксперты по вызову». А «Диссернет» успешно борется с ними – например лишает таких людей научных степеней.

– Что будет с проектом «Диссернета»?

– Мы по-прежнему признательны адвокатам за присланные полнотекстовые экспертизы. Ещё лучше, если вы их пришлёте вместе с постановлением о назначении экспертизы. А если там была «битва экспертов» с каким-то встречным исследованием или рецензией, просто прекрасно! Это позволит в том числе сделать набор рекомендаций для адвокатов, как работать с такими экспертизами – и сформировать «чёрный список» экспертов и организаций, про которых мы понимаем, что они заранее предвзятые и непрофессиональные. Для адвокатов такая база будет полезна ещё и пониманием, к каким экспертам можно обращаться.